Полис, логос, космос: мир глазами эллина. Категории древнегреческой культуры - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Суриков cтр.№ 85

В то же время и уже знакомое нам замечание Лисия: «Вы (т. е. судьи) прощаете даже явные преступления», – нельзя считать не соответствующим действительности. Вообще говоря, только в специфических условиях афинского правосознания кажется возможным абсурдный казус, описанный Демосфеном ^[301]: Андротион, возведя на своего противника Диодора облыжное обвинение в убийстве собственного отца, подал в суд… но не на самого Диодора, а на его дядю – за общение с убийцей. Дядя был оправдан, но с современной точки зрения трудно даже представить возможность такого, с позволения сказать, процесса.

* * *

Демосфен в одном месте говорит: «Понимая, что стороны, вступающие в сделку, и свидетели сделки не могут жить вечно, он (Солон —) вместо них поставил закон, чтобы тот в справедливом деле заменил свидетелей тем, кто будет их лишен» ^[302].

Процитированный отрывок привлекает наше внимание еще к одному интересному аспекту древнегреческого правосознания. Закон присутствует в суде присяжных, так сказать, на правах свидетеля; его пункты зачитываются вперемешку с собственно свидетельскими показаниями и мало чем отличаются от них. Безусловно, закон – самый ценный и самый важный свидетель, его «показания» имеют наибольший вес, но все-таки не обязательную силу.

«Ничто не может сравниться по убедительности со звучанием подлинного текста самого закона», – говорит в другом месте тот же Демосфен ^[303]. Для нас это кажется слишком слабо сказанным. В нашем понимании закон не просто убедителен – он обязателен, самодостаточен и не требует наряду с собой еще каких-то аргументов иного плана. В афинском уголовном процессе, насколько можно судить, такой самодостаточностью закон не обладал. Не случайно очень часто ораторы приводят текст закона наряду с другими категориями свидетельств, «помимо прочего». Случается, что, не надеясь на абсолютную силу закона, оратор указывает судьям на прецеденты. Не говорим уже о тех случаях, когда законы приводятся просто как примеры или поучения, как очень авторитетные (но опять-таки не безоговорочно авторитетные) тексты. Есть и прямые свидетельства того, что афинский суд при вынесении приговоров не стеснял себя буквой закона.

Такому отношению к нормативным актам способствовали имевшие место в классических Афинах (как и в большинстве других греческих полисов) беспорядок и путаница в своде законов, картину которых ярко рисует Демосфен: «…Образовалось такое количество законов, противоречащих друг другу, что вы (афиняне —) давно уже выбираете людей, обязанность которых состоит в определении противоречащих законов. И этому делу уже трудно положить предел: законы уже ничем не отличаются от псефисм, а те законы, которыми следует руководствоваться при составлении псефисм, оказываются позже принятыми, чем сами псефисмы» ^[304]. Тут нужно пояснить, что, в отличие от закона, имевшего общую силу, псефисма – это постановление по тому или иному конкретному вопросу (как сейчас говорят, подзаконный акт).

Чтобы было понятно, в чем между ними разница, наверное, уместно привести хотя бы по одному примеру одного и другого. Вот начало закона, из сводов закона Драконта об убийстве ^[305] (юридическую лексику, встречающуюся в тексте, разъяснять не будем, поскольку это уведет нас слишком далеко от основной нити изложения): «И если один человек убьет другого неумышленно, он должен уйти в изгнание. Басилеи же должны судить виновного в убийстве… организовавшего его; эфеты же должны расследовать дело. Если у убитого есть отец, брат или сыновья, примириться с убийцей они могут только все в совокупности; в случае несогласия кого-либо из них его мнение должно иметь решающую силу…». А вот начало псефисмы, принятой после того, как афинский флот подавил восстание в союзном городе Халкиде ^[306]: «Совет и народ постановили. Фила Антиохида исполняла обязанности пританов, Драконтид был эпистатом, Диогнет внес предложение. Совет и судьи афинян должны дать следующую клятву: я не изгоню халкидян из Халкиды, не разорю этот город, никого из частных лиц не лишу гражданских прав, не приговорю к изгнанию, не арестую, не казню, не отниму имущество ни у кого без суда и без решения народа афинян. Я не приму решения ни против общины, ни против какого-либо частного лица, не выслушав его предварительно. И если я буду пританом, прибывшее посольство введу в Совет и народное собрание по возможности в течение десяти дней. Это я буду соблюдать по отношению к халкидянам, повинующимся народу афинян…». Как видим, в первом случае речь идет о вещах максимально общих, во втором – о максимально конкретных.

Здесь не место говорить о причинах путаницы (в конце концов, подобные ситуации встречаются вплоть до наших дней), но факт остается фактом: были и законы, противоречившие друг другу, и законы с неудобопонятными формулировками. Встречались и случаи, просто не предусмотренные законами, которые судьи разбирали «на основе собственных представлений о справедливости» ^[307]. Отсюда – очень большая доля произвола в дикастериях (судах), отсюда зачастую и изощренная казуистика ораторов. Лисий прямо говорит: «Долг… справедливого судьи – понимать законы в том смысле, в каком это будет полезно для государства в будущем» ^[308].

Итак, законы – особый разряд свидетелей, показания которых следует всего лишь принимать во внимание. Это, кстати, ведет к их подспудной персонификации, которую мы неоднократно наблюдаем в тех же судебных речах. Если верить ораторам, законы могут «убить», «признать невиновным», «приказывать», «поступать несправедливо», «заботиться», «преследовать», «назначать наказание», «стоять» рядом с оратором, «хотеть», «искать», «находить», даже выступать в суде в качестве одной из тяжущихся сторон. И наоборот, законы можно «губить», «обижать», «обвинять» и т. п.

А теперь – еще одна цитата, на сей раз из Плутарха ^[309]. «Он (Солон) позволил всякому гражданину выступать в защиту потерпевшего и требовать наказания преступника… Всякий, кто мог или хотел, имел право жаловаться на преступника и преследовать его судом».

Трудно переоценить данное нововведение Солона; в нем ясно виден шаг к консолидации полиса, к выработке чувства общеполисной солидарности. Однако и здесь Солон (как и в целом ряде других отношений), кажется, очень сильно опередил свое время. Даже в эпоху Лисия и Демосфена, то есть 200–250 лет спустя, идея о том, что каждый желающий может и должен возбуждать судебный процесс по делам, лично его не касающимся, далеко не получила всеобщего распространения. На категорию частных исков это правило вообще не распространялось (а в эту категорию входили, напомним, дела об убийствах). Но и в сфере процессов о государственных преступлениях чересчур охотное участие лица, прямого отношения к рассматриваемому делу не имевшего, общественным мнением отнюдь не приветствовалось. Такой излишне активный гражданин легко мог снискать репутацию сикофанта, а отношение массы граждан к сикофантам, как известно, было крайне отрицательным.