Крымское ханство в XVIII веке - читать онлайн книгу. Автор: Василий Смирнов cтр.№ 31

Что немусульмане выражали свое сочувствие русским и готовность содействовать им в овладении Кафой, это не удивительно — кроме религиозной антипатии к властителям города туркам, они руководствовались и политическими соображениями: немного надо было прозорливости, чтобы видеть неизбежность падения власти турецко-татарской и с установления русского владычества.

Гораздо замечательнее настроение мусульманского населения Крыма, которое, по наблюдениям автора мемуаров, тоже было в пользу русских. Изобразив действия Шагин-Герая, он затем в стихах разражается страшной бранью уже против крымцев за их готовность покориться русской державе, а затем пишет следующее: «Глава упомянутых племен Джан-Мамбет, злонравный сын дьявола, советуясь в одном месте с генералом неверных, сказал ему: „Неудобно, чтобы в одном месте было два хана; пусть Селим-Герай-хан уедет. А так как находящиеся в Кафе оттоманские войска частью на море, частью в лагере, то может случиться, что сзади подойдут другие войска и подкрепят их, и тогда положение сделается затруднительным: в этом мире всего можно ожидать. Случись, что османцы одержат победу, тогда они зададут крымцам, и те скажут, что вы были всему причиной. Если же оттоманские войска обратятся в бегство, то и крымцы, и ногайцы скажут в ответ: „Ваши войска бежали, а мы не в силах были сопротивляться такой многочисленной армии, какова гяурская, поэтому мы волей-неволей и сдались, чтобы только спасти наше имущество, жен и детей“. На этом основании надобно идти в Кафу, да и находящиеся в Кафе райя тоже ждут нас“. Говоря таким образом, он подучил и настроил русских, а злодей-гяур по имени генерал Долгорукий построил войска и двинулся на Кафу». Результатом этого было, как известно, взятие Кафы.

Описав взятие в плен своего начальника сераскера Ибрагим-паши, секретарь его в заключение пишет о переговорах татар с русскими, происходивших после занятия Кафы. «В течение семнадцати дней нашего заточения, — читаем в мемуарах, — татары всякий день являлись в лагерь неверных. Все мурзы, Ширины, глава Едисанских татар Джан-Мамбет-заде одноглазый и прочие приходили на совещание; иногда бывали и споры. Потом неверные позабирали находившихся в руках татар невольниц и скот и отослали все на Кубань. Тогда татары остолбенели, поняв, к чему клонится дело; но что было толку в этом? Племя ногайцев перешло на сторону неверных; к неверным подошли еще сзади вспомогательные войска и запрудили Крым со всех сторон, так что крымцам не осталось никакой возможности рассчитывать на победу. Поделом им!»

Так все происходило и по русским известиям. Долгорукий получил от татар присяжный лист с подписями крымской знати, а потом уведомление об избрании ими в ханы Сахыб-Герая, а в калги брата его Шагин-Герая. Таким образом, Крымское ханство вступило в последний и самый непродолжительный период своего существования, под опекой Российской державы, который, по злой иронии судьбы, считается периодом его «независимости». Фактически Крым находился теперь в русских руках; оставалось только формально легализировать совершившийся факт, и это заняло еще целый десяток лет. С одной стороны, татары, которым надоело бесполезное для них последнее время владычество Порты, охотно встретили русские войска и сами содействовали скорейшему очищению полуострова от османских войск. Но, кажется, они, и главным образом их вожаки, братья Сахыб-Герай и Шагин-Герай, при этом вообразили, что русские могут удовольствоваться изгнанием турок, предоставив затем крымцам самим уже распоряжаться судьбами края. Поэтому-то Сахыб-Герай, как пишет Соловьев, тотчас же, как только сделался ханом, начал протестовать против пребывания в крымских крепостях русских гарнизонов.

Татары как ни были просты, а скоро смекнули, что гарантии их независимости от Порты, принятые на себя Россией, вовсе не согласовались с их собственными воззрениями на свое новое международное положение, и потому отказались исполнить предложение русского поверенного в делах при хане Веселицкого послать к императрице просительное письмо, чтобы она приняла под свою власть города Керчь, Ени-Кале и Кафу. Равным образом отправившийся послом в Петербург калга Шагин-Герай тоже еще, очевидно, не понимал новых условий политического существования ханства и всячески ломался, в самом деле считая себя представителем независимого государства: то требовал, чтобы граф Панин первый сделал ему визит, то не хотел снимать шапки на аудиенции императрицы, благо с ним обошлись ласково и оказывали ему всякое внимание. Когда для окончательного уложения дел с Сахыб-Гераем в Бакче-Сарай явился генерал Щербинин, то хан отказался торжественно, на аудиенции принять от него подарки — перо и саблю, и поцеловать грамоту императрицы, считая это знаками подчиненности и повиновения; а когда Щербинин коснулся пункта охранения Россией татарской вольницы, то Сахыб-Герай возразил: «На что вольного человека охранять?» Только податливость ногайских депутатов побудила его наконец подписать акт, в котором он клялся, что со всем крымским народом отторгается на вечные времена от Оттоманской Порты и будет состоять под покровительством всепресветлейшей государыни великой Екатерины и ее наследников. Это происходило в июле 1772 года.

Около того же времени начались переговоры о мире с Портой в Фокшанах, ничем не закончившиеся, как известно. Турки долго ни за что не хотели примириться с мыслью о независимости татар, то есть собственно консервативная часть стамбульского общества, турецкие улемы, смотревшие на эту независимость как на богопротивную ересь. Один турецкий уполномоченный, чудак Осман-эфенди, не добившись желанного отказа русских от татарской независимости, внезапно уехал из Фокшан, не испросив даже на это надлежащего разрешения. Другой уполномоченный, Абду-р-Реззак-эфенди, однако, продолжал вести переговоры в Бухаресте. Как человек толковый, он согласился с доводами Обрезкова, что высвобождение татар из-под покровительства Порты равно необходимо как для благополучия ее самой, так и для спокойствия России, отнимая у них возможность вести себя так хищнически, как это было доселе, и служить причиной неудовольствия между обеими державами.

Соглашение, после немалых споров устроенное Абду-р-Реззаком, о котором Обрезков писал, что он весь свой век изжил с турками, «но такого добропорядочного и добродетельного человека не нашел», было принято и верховным везирем, и всем начальством турецкой армии. Они рассуждали так: «Неужели оттого, что татары станут самостоятельными, больше будет вреда для Высокой Державы, нежели от теперешнего господства (в Крыму) русских?» Но не так думали лицемеры, сидевшие спокойно в Стамбуле и сами не испытавшие всех бедствий и ужасов войны. Доклад верховного везиря Мухсин-заде Мухаммед-паши, посланный им в Порту с Ашау-л-Ла-беем, был подвергнут обсуждению государственного Дивана, где присутствовал и тот Осман-эфенди, который даром провел время в Фокшанах, ни до чего не договорившись с русскими уполномоченными. Не столько радея о пользе государства, сколько желая, вероятно, испортить дело, сделанное другими, в котором сам оказался несостоятельным, этот неудачный дипломат больше всех возвышал в присутствии султана голос против заключения мира с русскими на предлагавшихся условиях. «Мы московцев видели своими глазами, — кричал он, — мы щупали пульс их; мы поняли, насколько мозги их проникнуты злонамеренностью; этот мир не имеет смысла: цель их обман и коварство!» Такими лживыми, но цветистыми речами он помутил разум султана, тем более что встретил себе поддержку в кады-эскерах, которые тоже вопили: «Независимость татар!.. Помилуй Бог, да одно слово это произносить так грех тяжкий!» Было сказано и такое: «Мы еще московцев заставим хорошенько отведать сабли, а потом заключим мир, какой пожелаем!»