Кровавый век - читать онлайн книгу. Автор: Мирослав Попович cтр.№ 107

Вера Фигнер в своих воспоминаниях отмечает чрезвычайно важный момент в развитии революционной партии. Во время ее революционной молодости, в 70-х гг. XIX ст., подпольная организация была союзом, спаянным личной преданностью его членов. Можно сказать, это была антиструктура, молодежная группировка, вдохновлявшаяся идеалами, противоположными официальным ценностям общества, – братство. Наступило время, когда революционеры решали, как дальше будет развиваться их союз: при опоре ли на взаимную преданность и товарищество, на личную взаимосвязь – или путем институционализации братства, образования партии. Юг (в первую очередь украинский) был за первый путь, петербургско-московский Север – за второй. Победила, понятно, институционная «северная» модель. Сформировалась подпольная революционная организация – партия профессиональных революционеров.

Угроза «бюрократизации» возникает сразу же, как только братство превращается в институт. Но отказ от братства в интересах Партии и Идеи имеет и свою притягательность, свою терпкую моральную ценность: это – готовность разорвать любые родственные узы, отрекшись от отца, матери, сестры и любимой – во имя Правды, то есть готовность к самопожертвованию и самоубийству, в том числе моральному. Такая беспощадная готовность, которая ставит преданность каждого члена партии выше личных связей и личной преданности кому бы то ни было, даже вождю партии, – воспринимается как единственная гарантия от отчуждения – гарантия безграничной честности. Она требует искренности и открытости взглядов, демократических способов принятия решений.

В интеллигентской России складывалась много разных течений, каждое из которых по-своему трактовало подобную надиндивидуальную субстанцию, в которой должна была найти опору и поддержку интеллигентная личность, в условиях российского деспотизма – хрупкая и тепличная. Николай Бердяев, который пережил все эти искания, сохраняя силу собственной личности и никогда не погружаясь ни в одно из течений до конца, отмечал: «У нас совсем не было индивидуализма, свойственного европейской истории и европейскому гуманизму, хотя нам же свойственна постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский). Но коллективизм есть в российском народничестве, левом и правом, в российских религиозных и социальных течениях, в типе российского христианства. Хомяков и славянофилы, Владимир Соловьев, Достоевский, народные социалисты, религиозно-общественные течения начала XX ст., М. Федоров, В. Розанов, В. Иванов, А. Белый, П. Флоренский – все против индивидуалистской культуры, все ищут культуры коллективной, органической, «соборной», хотя и по-разному понятной. И осуществилось лишь обратное подобие этой «соборности» в российском коммунизме, который уничтожил свободу творчества и создал культуру социального заказа, подчинив всю жизнь организованному извне механическому коллективу». ^[269]

Уже после смерти Ленина философию партийного коллективизма прекрасно выразил Маяковский:

В этих знаменитых фразах («Единица! Кому она нужна? Голос единицы – тоньше писка!») утонуло, возможно, важнейшее:

Это намного важнее, чем последующее плакатное «мозг класса, дело класса» и так далее. Приказчик, который вдруг может стирать на карте мира целые государства; партия – единственная надежда на вечность и бессмертие, вера, надежда и любовь маленького человека. И это писал эгоцентрик и индивидуалист, который панически боялся смерти и заразы, – настолько, что ходил в перчатках и не здоровался за руку, и в конечном итоге покончил с собой, заставив поколение правоверных думать о социальных причинах такого естественного для его психики поступка. Именно в индивидуальности такого гигантского масштаба, как Маяковский, должно было родиться чувство потребности в опоре на сверхличное – «партия». Тяготение к сверхличному, абсолютно надежному и могучему источнику силы свойственно и одинокому волюнтаристскому «сверхчеловеку», и приказчику «с голосом тихим и тонким», который стремится к власти над царствами мира.

При этом для Ленина никогда не исчезало Братство. Более того, оно оставалось иррациональной основой партии. Были «свои» и «чужие», и большевики были «свои», особенный народ, психологически отличающийся от всех других, политических недолюдей. Сам Ленин осмысливал это ощущение принадлежности как противостояние рабочего класса и интеллигенции. Его глубоко поразила идея Каутского об органическом индивидуализме интеллигенции и коллективизме рабочих. В сборник произведений Ленина не вошла его статья «Рабочая и буржуазная демократия», написанная в 1905 г. и опубликованная в XIII томе «Ленинского сборника»; именно там Ленин прямо говорит о двух крыльях в социал-демократии – рабочего (большевистского, то есть его, Ленина) и интеллигентского (оппортунистического, меньшевистского и тому подобного). В конечном итоге, эта тема обсуждается им в произведениях «Что делать» и «Шаг вперед, два шага назад», которые (по Сталину) заложили «идеологические и организационные основы партии нового типа». Уже после начала войны «интеллигентское» крыло социал-демократии превратилось для Ленина в выразителя интересов «рабочей аристократии», подкупленной капиталистами.

Действительность поставлена здесь с ног на голову. В действительности не тред-юнионистские лидеры, а большевики действуют как верхушка, политическая элита – они пришли в рабочее движение «извне», от «теории», то есть в конечном итоге – от интеллигенции, и якобы служат «интересам рабочего класса» не столько субъективно (это для Ленина не имеет веса), сколько объективно.

Ленин не принимает классового происхождения за гарантию пролетарской чистоты: qui prodest – кому выгодно – вот что остается основой классовой оценки. А кому выгодно – это решает марксистская теория, рациональное догматичное мышление. Та же, по Достоевскому, «полунаука», которую писатель называл самым «страшным бичом человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестным до нынешнего (XIX. – М. П.) века». ^[270] В условиях Первой мировой войны такая элитаристская концепция партии имела своеобразное историческое оправдание: ведь нежелание немецких и австрийских социал-демократов идти против стихии националистических настроений собственных рабочих масс определило их патриотическую позицию (как сказал тогда Адлер-старший, лучше колебаться вместе с рабочим классом, чем против него). В безудержном стремлении кардинально переделать мир Ленин опирался не на те классовые инстинкты и реальные чувства, которые испытывали миллионы настоящих действительных Ива́нов Выборгской стороны, Замоскворечья или Канавина, а именно на тех и только тех, которые являются «действительно пролетарскими», согласно марксизму и решениям ЦК РКП. При этом вера Ленина в «товарищей рабочих» была искренна и тверда, как и вера во всемогущество марксизма и низость всего, что не является марксизмом. Ленин верил в какие-то «пролетарские» черты духовной организации нового человека, черты душевного здоровья, простоты и прямоты, классового «пролетарского чувства», как способности понять и принять коммунистическую идею независимо от сложности ее конструкции и путей построения. Эта вера не отличалась от безоговорочной веры в Народ, свойственной предыдущему поколению российских революционеров.