– Без единой, – процедил Спрут, осторожно забирая зубец из рук Дохляка. – У кого ещё меч остался? Ну, хоть что-нибудь большое и крепкое, чтобы разбить плитки на полу…
– У меня, – отозвался вдруг воин-мятежник. – Точнее – у меня был скимитар. Вон он лежит.
Сабля мгновенно оказалась в руках у Тюльпана, который принялся молотить по плиткам с таким бешенством, что выложенные в мозаику драгоценные камни полетели во все стороны, но вскоре в полу появилось прямоугольное углубление.
– Сгодится, отойди теперь, Тюльпан. Все – отойдите как можно ближе к внешним стенам, а потом закройте лица, глаза и уши…
– Думаешь, нам на это всё рук хватит? – поинтересовалась Хеллиан.
Смех.
Корабб Бхилан Тэну'алас посмотрел на них, словно все малазанцы вдруг лишились рассудка.
Оглушительный, усиленный эхом треск раскатился по храму, сверху посыпалась пыль. Флакон задрал голову и увидел вместе с остальными, что языки пламени врываются теперь в рассёкшую оседающий купол щель.
– Спрут…
– Вижу. Молитесь, чтоб «трещотка» его нам на голову не обвалила.
Сапёр установил зубец.
– Флакон, в какую сторону направить?
– К алтарю. Там есть пустота, две, может, три сажени вниз.
– Три? Нижние боги. Что ж, поглядим.
Внешние стены уже сильно раскалились, резкий треск заполнил воздух – массивный храм начал оседать. Солдаты слышали, как скрежещут под изменчивым давлением камни фундамента. Жар нарастал.
– Шесть! – выкрикнул Спрут и рванулся прочь от ямы.
Пять… четыре… три…
«Трещотка» взорвалась, осыпала всё вокруг смертоносным градом каменных обломков и осколков плитки. Послышались крики боли, дети завопили, пыль и дым наполнили воздух – а затем, снизу раздался звук падающих булыжников, которые катились, отскакивали и валились дальше – в пустоту…
– Флакон.
Услышав голос Смычка, маг пополз вперёд, к пролому в полу. Нужно найти другую крысу. Где-то внизу. Крысу, которую оседлает моя душа. Крысу, которая выведет нас отсюда.
Он ничего не сказал остальным о том, что ещё почувствовал среди дрожащих искорок жизни, мерцавших в бесчисленных слоях мёртвого, погребённого города – что он уходил далеко, далеко, далеко вниз – а воздух нёс запах разложения, тяжёлой тьмы, узких, мучительных лазов. Вниз. Все крысы бегут вниз. И ни одна, ни одна не выбралась на волю, к ночному воздухе. Ни одна.
Крысы бегут. Даже когда бежать некуда.
Мимо Блистига несли обожжённых, раненых солдат. Боль, шок, потрескавшаяся, багровая, точно запечённое мясо, плоть – да она, наверное, и вправду запеклась. Вместо волос – белый пепел: на руках и ногах, на лбу вместо бровей, на покрытых волдырями головах. Почерневшие остатки одежды, ладони, приваренные к рукоятям – Кулак хотел отвернуться, так отчаянно хотел отвернуться… но не мог.
Он стоял в полутора сотнях шагов от дороги, от горевшей на обочине травы, и по-прежнему чувствовал жар. Вдали огненное божество пожирало небо над И'гхатаном, а сам город сжимался, заваливался, плавился в слой окалины, в шлак, и смерть города казалась ему столь же ужасной, сколь и череда выживших воинов Кенеба и Баральты.
Как он мог это сделать? Леоман Кистень, имя твоё станет отныне проклятьем, которое никогда не забудут. Никогда.
Кто-то подошёл к нему, но Блистиг обернулся далеко не сразу. И нахмурился. Коготь, Жемчуг. Глаза у него были красными – наверняка дурханг, он ведь не выходил из своего шатра, который стоял в дальней части лагеря. Словно ему было глубоко плевать на все ужасы этой ночи.
– Где адъюнкт? – глухим, хриплым голосом спросил Жемчуг.
– Помогает с ранеными.
– Она сломалась? Упала на четвереньки в пропитанную кровью грязь?
Блистиг внимательно присмотрелся к Жемчугу. Эти глаза – неужели он плакал? Нет. Дурханг.
– Повтори эти слова, Коготь, и жить тебе останется недолго.
Высокий убийца пожал плечами:
– Взгляни на этих обожжённых солдат, Кулак. Есть вещи похуже смерти.
– К ним пришли целители. Колдуны, ведьмы, из моей роты…
– Некоторые шрамы исцелить невозможно.
– Что ты здесь делаешь? Возвращайся в свой шатёр.
– Я потерял друга этой ночью, Кулак. И пойду туда, куда пожелаю.
Блистиг отвёл глаза. Потерял друга. А как же две тысячи малазанских солдат? Кенеб потерял почти всех своих морпехов, и среди них – незаменимых, опытных ветеранов. Адъюнкт проиграла свою первую битву – разумеется, в анналах Империи она будет записана как великая победа, уничтожение последних следов мятежа Ша'ик. Но мы – те, кто оказался здесь сегодня, – мы знаем истину и не забудем до конца своих дней. Но адъюнкт Тавор. Она ещё далеко не сломлена. Я видел.
– Возвращайся к Императрице, – сказал Блистиг. – Расскажи ей правду об этой ночи…
– А зачем, Кулак?
Блистиг открыл рот, затем снова закрыл. Жемчуг продолжил:
– Доклад будет направлен Дуджеку Однорукому, а он, в свою очередь, сообщит Императрице. Но пока что важней, чтобы знал Дуджек. И понял, как он, я уверен, поймёт.
– Что поймёт?
– Что Четырнадцатая армия не может более считаться боеспособной силой в Семи Городах.
Правда?
– Это ещё не ясно, – сказал Кулак. – В любом случае, мятеж подавлен…
– Леоман спасся.
– Что?
– Сбежал. На Путь Д'рисс, под защиту Королевы Грёз – лишь она знает, я полагаю, зачем этот человек ей понадобился. Признаюсь, это меня беспокоит – боги по природе своей непостижимы, а она – более прочих. Вот почему я нахожу этот момент… тревожным.
– Тогда оставайся здесь и трясись от страха.
Блистиг отвернулся, направился к поспешно возведённым шатрам полевого госпиталя. Худ бы побрал этого Когтя. И чем раньше, чем лучше. Откуда он может это всё знать? Леоман… жив. Что ж, быть может, это удастся обратить себе на пользу, быть может, имя его станет проклятьем и для жителей Семи Городов. Леоман Предатель. Предводитель, который погубил собственную армию.
Но это не новость и среди нас. Взять того же Первого Кулака Пормкваля. Хотя его преступлением была глупость. А Леоман… это чистое зло. Если такое вообще возможно.
Огненный смерч продолжал бушевать, поливая волнами жара и без того почерневшие окрестности города. Стены исчезли – ничто, выстроенное человеческими руками, не могло противостоять ярости этого демона. На востоке пробилось далёкое, бледное отражение пожарища. Солнце вставало, чтобы встретить своё чадо.
Его душа оседлала крохотное, неприметное создание, упивалась стуком маленького сердечка, смотрела глазками, способными прозреть тьму. Словно далёкий призрак, скованный тончайшей из цепей, Флакон чувствовал собственное тело где-то наверху – тело, которое пробиралось среди завалов; изодранное, исцарапанное, обмякшее лицо, выпученные глаза. Израненные руки влекли его вперёд – его собственные, в этом маг был уверен, – он слышал, как движутся позади другие солдаты, как плачут дети, как скрежещут пряжки, как рвутся, трещат полоски кожи, как отодвигают обломки камня, перебираются через завалы…