Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками. 1918—1924 - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Пайпс cтр.№ 92

Третьим фактором, препятствовавшим пониманию влияния большевизма на фашизм и национал-социализм, была настойчивая подмена Москвой в словаре «прогрессивной» науки прилагательного «тоталитарный» на «фашистский» при описании всех антикоммунистических движений и режимов. Партийная линия в этом вопросе сложилась еще в начале 20-х годов и была формализована в резолюциях Коминтерна. «Фашизм», термин, свободно применявшийся как в отношении муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии, так и в отношении таких сравнительно мягких антикоммунистических диктатур, как режим Салазара в Португалии и Пилсудского в Польше, был объявлен продуктом «финансового капитализма» и орудием буржуазии. В 20-е годы официальной советской доктриной прямо утверждалось, что «капиталистические» страны, прежде чем уступят дорогу коммунизму (социализму), обречены пройти через фазу «фашизма». В середине 1930-х, проводя политику «Народного фронта», Москва несколько смягчила позиции в этом вопросе, чтобы не лишать себя возможности войти в сотрудничество с правительствами и движениями, которые подпадали под ее собственное определение «фашистских». Но принцип, что антикоммунизм и фашизм суть одно и то же, был обязательным для всех стран, где действовала коммунистическая цензура, вплоть до начала периода «гласности», наступившего при Михаиле Горбачеве. Такого же взгляда придерживались «прогрессивные» круги на Западе. А те ученые, которые имели смелость сравнить режимы Муссолини или Гитлера с коммунизмом или увидеть в них истинно народные движения, обрекали себя на остракизм ^[140].

По канонической левой версии, сформулированной Коминтерном, «фашизм» есть прямая противоположность коммунизму, и попытки соединить их под общим понятием «тоталитаризм» отметаются с ходу, как продукт «холодной войны». «Фашизм», согласно такому взгляду, есть характеристика империалистической стадии капитализма, предшествующая его окончательному краху: предчувствующий свою кончину «монополистический капитализм» прибегает к «фашистской диктатуре» в отчаянной попытке сохранить контроль над рабочим классом. Исполком Коминтерна в 1933 году дал определение фашизма как «открытой, террористической диктатуры самых реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитализма»⁹. Для убежденных марксистов между парламентской демократией и «фашизмом» особой разницы нет — это не более чем два способа удержания власти вопреки желанию рабочих масс. «Фашизм» консервативен, поскольку сохраняет существующие имущественные отношения: он «не революционен, но реакционен, или даже контрреволюционен, поскольку стремится воспрепятствовать естественному движению к социалистическому обществу»¹⁰. Революционные начала режимов Муссолини и Гитлера, столь впечатлявшие современников, объявлялись отвлекающим маневром.

Аргументы против концепции «тоталитаризма» и предположения, что большевизм оказал влияние на «фашизм», можно разбить на две категории. На низшем полемическом уровне прибегают к аргументам ad hominem. Концепция «тоталитаризма» объявлялась изобретением холодной войны: соединение коммунизма с нацизмом помогало повернуть общественное мнение против Советского Союза. В действительности эта концепция опережала холодную войну на добрых двадцать лет. Идея тотальной политической власти и «тоталитаризма» была сформулирована в 1923 году оппонентом Муссолини, Джиовани Амендола (впоследствии убитым фашистами), который, наблюдая планомерное уничтожение государственных институтов при Муссолини, пришел к выводу, что его режим радикально отличается от привычной диктатуры. В 1925 году Муссолини подхватил этот термин и придал ему позитивное звучание. Он определял фашизм как «тоталитаризм» в смысле политизации всего «человеческого» и всего «духовного»: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства» ^[141]. В 1930-е годы с восхождением Гитлера и одновременным развертыванием террора в Советской России термин получил хождение в академических кругах. Все это происходило задолго до холодной войны.

Более серьезные противники концепции «тоталитаризма» приводили следующие основания: во-первых, ни один режим еще не мог добиться абсолютной политизации и полного государственного контроля, и, во-вторых, черты, приписываемые так называемым «тоталитарным» режимам, можно наблюдать не только в них.

«Систем, которые заслуживают названия тоталитарных в строгом смысле этого слова, не существует, потому что всегда сохраняются в той или иной степени черты плюрализма». Иными словами, им не удается достичь того «монолитного единства», которое и является их отличительной чертой¹¹. На это можно лишь ответить, что если бы термины, используемые социальными науками, подвергнуть проверке на предмет их буквального соответствия, то едва ли нашелся хотя бы один, удовлетворяющий этим условиям. При таких требованиях мы не можем говорить о «капитализме», ибо даже в период самого бурного расцвета экономических свобод в XIX веке правительства тем или иным способом контролировали и регулировали рыночные операции. Нельзя говорить и о «коммунистической экономике», потому что даже в Советском Союзе, где государственный сектор составлял 99 %, все же постоянно приходилось мириться с существованием «второго», свободного сектора экономики. Демократия означает правление народа, и тем не менее политические теории свободно допускают существование в демократических странах особых групповых интересов, влияющих на политику. Такие концепции полезны, ибо они отражают то, к чему данная система стремится и чего она достигла не в «строгом», словарном значении, как в естественных науках, но в широком смысле, единственно приемлемом в человеческих делах. На практике все политические, экономические и социальные системы «перемешаны» — чистых не бывает. Задача ученого определить те черты данной системы, которые в совокупности характеризуют и выделяют ее из остальных. И нет никаких разумных оснований для приведения понятия «тоталитаризма» к более строгим стандартам.

Действительно, притязания тоталитаризма столь непомерны, что, по словам Ганса Бухгейма, по самой своей природе неисполнимы: «Поскольку тоталитарный строй преследует недостижимую цель — полный контроль над человеческой личностью и судьбой, — он может быть реализован лишь частично. Сущность тоталитаризма в том и состоит, что цель никогда не может быть достигнута и воплощена, но должна оставаться целью, требованием, предъявляемым к власти… Тоталитарный строй не есть единообразно рациональный механизм, одинаково эффективный во всех своих узлах. Это лишь идеал, и в некоторых областях воплощенный в действительности; но в целом основные властные притязания тоталитарного строя реализуются лишь в искаженном виде, в различной степени в разные времена и в разных областях жизни, а в процессе — тоталитарные черты всегда переплетены с нетоталитарными. Но именно по этой причине проявления тоталитарных притязаний столь опасны и угнетающи; они смутны, непредсказуемы и труднодоказуемы… Почти всякое исследование тоталитарных мер неизбежно страдает преувеличением проблемы в одних отношениях и недооценки ее в других. Этот парадокс происходит из-за нереализуемости притязаний на тотальный контроль; он характерен для жизни при тоталитарном строе и предельно затрудняет ее понимание для сторонних наблюдателей»¹².