Смолчал. Слушал.
– Вы тут с Григорием Кирилловичем обсудите план нашего восстания, а я сейчас еду в Петроград, побываю в двух полках. У меня там есть свои люди. Главное – Смольный! Взять его надо именно сейчас, пока немецкое командование не подписало мир с делегацией большевиков. Ваш полк, как меня заверили, надежнейший.
– В каком понятии?
– Подготовлен к восстанию. Крикунов придется убрать, конечно. И вот еще артбригада. Пятерых офицеров арестовала ЧК, слышали?
– Угу.
– Но в артбригаде есть наши люди – батарейцы исключительные. Сейчас к ним поставили комиссаром Селестину Гриву – опаснейшую тварь! Она была в нашем батальоне. До прихода к власти большевиков маскировалась под демократку. Но я ее еще тогда заподозрила! Оказалось, что она еще при Временном правительстве была агентом большевиков на фронте и выполняла особые поручения. Надо ее во что бы то ни стало обезвредить! – Липуче приглядываясь к богатырю Ною, дополнила: – Ну, я рада знакомству! Надеюсь на вас, Ной Васильевич! И на вас, служивые!.. От всей души желаю удачи!
И, как того никто не ожидал, Юлия Михайловна сперва обняла Крыслова, поцеловала, потом Павлова, Сазонова, а тогда уже вскинула руки на плечи Ноя, прижалась к нему грудью, опалив обе щеки долгим поцелуем – жаром ударило в голову…
III
Комитетчики умилялись: ах какая приветливая, истинно русская женщина командирша батальона! Такая женщина сто сот стоит. Бабой не называли – куда там! Крыслова слеза прошибла: вот уж казачка так казачка! Бологов поддакивал: Юлия Михайловна – умнейшая женщина, отважнейшая, а по части подпольной тактики – зубы съела, большевиков изучила досконально.
Санька поставил на буржуйку чайник, чтоб попотчевать гостя.
Ной все это время помалкивал, примостившись на стуле у стены возле кровати; шашка лежала на его коленях.
Думал…
Время неторопливо шло…
Комитетчики с командирши перекинулись на своих жен-казачек, у кого какая, про ребятишек вспомнили, про хозяйства, неслыханную разруху, про скудные пайки, не забыли о питерцах, как они пухнут с голоду и вымерзают без дров, и что даже в Смольном будто жрут неободранное просо и овес – толкут в ступах, парят в котлах, и что если дальше так будут харчеваться, заржут, не иначе, от конской кормежки.
Бологов разделся, охотно рассуждал с комитетчиками, любовался фарфоровыми чашками – тончайшими, узорными, добытыми ординарцем Ноя в тайнике каменного дома.
– Который час? – спохватился он. – Ого! Четверть девятого. Скоро будет поезд на Псков.
Ной успокоил:
– Поезда ноне ходят, как им вздумается. Услышим гудок – станция близко. Чаевничайте, Григорий Кириллыч.
– Такого чаю давно не пил, – сказал Бологов. – Где вы раздобыли?
– Фронтовые трофеи допиваем.
Но надо же и главный вопрос решить!..
– Ну так с чего начнете? Думаю, надо сразу поднять весь полк. Прежде всего казаков. Я разговаривал с офицерами – обижаются на комитет. Напрасно вы их обходите. Надо к ним прислушиваться, господин хорунжий. Не собирать их, понятно, но с каждым в отдельности надо войти в контакт. Прежде всего свяжитесь с поручиком Хомутовым.
– В нашей казарме проживает, – сказал Павлов, представитель оренбургских казаков.
Бологов достал портсигар и хотел закурить.
– Попрошу не курить, Григорий Кириллыч, – остановил Ной без стеснения. – Табачного дыму не переношу.
– Не курите? Извините. – Бологов поморщился.
– Не курит и не пьет, – пояснил Крыслов. – Скажи на милость, Ной Васильевич, как ты не приучился курить?
– Ни к чему, Иван Тимофеевич.
– Дык на позиции-то как без курева! Хоть красное-то вино потребляешь?
– Для ошалелости пьют, Иван Тимофеевич, а к чему мне из памяти выскакивать?
– Гляди ты! – зудит дальше Крыслов. – И по бабенкам не горазд, слышал?
– Я еще холостой.
– Дык самое время! – подмигнул усатый Павлов, вылезая из-за стола и подвигая свой стул поближе к печке. – Покель холостуешь – не зевай! Я, бывало, сколь девок и баб перещупал в холостяцтве!
Ной глянул на Павлова:
– А те девки какими стали потом, Яков Георгиевич? Кому нужна щупаная и лапаная? Вдовцу только. Вить она опосля чужих щупаний ни кочерга, ни свечка, а обгорелая головешка.
– Что верно, то верно, Ной Васильевич, – согласно кивнул Сазонов.
Бологов, недоумевая, водит глазами по комитетчикам, а те льют слово по слову, развалясь на стульях, будто на посиделки сошлись.
– С чего же вы начнете двадцать шестого? – напористее давит Бологов, поднимаясь.
Ной словно не слышал вопроса:
– Хочу спросить про письмо, которое вы получили из Красноярска. По какой причине казачье войско не признало там Советы? Из каких соображений?
– Понятно из каких. Жиды захватили власть, как и в Петрограде. Это же ясно.
Ной покачал головой:
– Ясности покуда нету. Должно, другая причина. Эсеры, может, напустили туману?
Бологов сузил кошачьи глаза:
– А что эсеры? Эсеры – самая верная народная партия. Я что-то вас не понимаю, господин хорунжий! Я тоже эсер.
– Слышал, – скупо кивнул Ной. – Только у господ эсеров нонешних, как офицеров, так и генералов, чтой-то мозолей на ладонях не видывал. И соль хлебопашцев, как вот у казаков, по хребтовине не выступала. Откуда знать разным серым, что надобно народу?
– Извините, хорунжий, но подобные рассуждения неуместны для вас, – заметил Бологов. – Вы же полный георгиевский кавалер! За царя и отечество…
– Про царя разговору не будет, – отсек Ной. – Письмо почитать можно?
– Такие письма, Ной Васильевич, не держат при себе. Сжег. – Бологов взглянул на ручные часы. – Десятый час! Бог ты мой! Скоро будет поезд, а вы мне так и не сказали ничего существенного. До двадцать шестого осталась неделя! Вам надо успеть подготовить полк, особенно два стрелковых батальона. Казаки у вас молодцы – хоть сейчас на коня! Подъем чувствуется.
– Оно так, – хитро поддакнул Ной. – Хоть сейчас на коня, а потом окажутся под конем, в снегу и грязи, за упокой Господи!..
Скуластое лицо Бологова побагровело. Он уперся взглядом в хорунжего:
– Я вас совершенно не понимаю! Вы же приняли решение!
– Какое решение?
– Как то есть?
– Комитет еще не принял решения. Думаем. Сядь, посиди покуда.
– Ну знаете ли, председатель! – Сотника проняла дрожь с ног до головы. – Вы и в самом деле Конь Рыжий!
Ной медленно встал – глаза сужены, рука сжимает эфес шашки. Сотник попятился, бормоча: