Такое разное будущее - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Лем cтр.№ 87

– Я не хочу строить роботы, управляющие ракетами. Хочу быть настоящим астронавтом, рулевым или капитаном космического корабля.

– О-хо-хо, романтика старины! – терпеливо выслушав меня, воскликнул Мурах и меланхолично покачал головой. – Слов нет, астронавтика – это прекрасно. Ну конечно, конечно! А читал ли ты книгу Руфуса «Атмосферы планет и звездоплавание»?

Этой книги я не знал. Профессор был очень доволен.

– Великолепно! Вот возьми и прочитай. Замечательная книга. Она полна неясностей, как туманный вечер. Огромная свобода для фантазии, для воображения! Да, да, астронавтика когда-то была очень трудным делом. Человек доходил до границ психической выносливости. Сколько в этой книге великолепных страниц, описывающих победу человека над самим собой. Как красиво сказал Руфус: «Наш мир очень хорош для астронавтов: на каждые сто триллионов частей пустоты приходится одна часть твердой земли, есть где развернуть паруса. Да к тому же в пространстве столько звезд – этих огромных портовых огней среди океана тьмы!» Но знаешь ли ты, мой дорогой, почему именно астронавтика была таким трудным делом?

Этого я не знал.

– Как же так? – удивился Мурах и взглянул на меня сверху вниз. Там, где у других людей брови, у него были два маленьких взъерошенных кустика седых волос, которые живо шевелились, будто участвовали в беседе. Они смешили меня, внушая сомнения насчет убедительности слов профессора. – Я попробую объяснить, мой недозрелый звездоплаватель, твою ошибку. Известно ли тебе, что в свое время люди плавали по морям?

– На так называемых пароходах? – поспешил ответить я.

– Правильно. Но еще раньше, в древности, они плавали на парусниках, используя движущую силу ветра. Так вот, пока они не усвоили точно гидростатику, гидродинамику, теорию волнообразования и другие науки, они строили корабли, понимаешь ли, на глазок, поэтому созданные ими суда обладали индивидуальностью. Нельзя было найти двух кораблей, которые бы абсолютно походили один на другой, а самая незначительная разница в устройстве мачт, киля, в форме корпуса приводила к тому, что суда по-разному слушались руля. Предвидеть это люди тогда не умели. Испытывая опасности, приключения, терпя катастрофы, мореплаватели накапливали опыт, из которого возникло великое искусство кораблевождения. Это было, понимаешь ли, искусство, а не наука, потому что оно включало, помимо действительно научных данных, немало догадок, преданий, предрассудков. А чтобы водить суда, нужны были не только знания, но еще и личная храбрость, мастерство и талант. Однако позднее наука вытеснила все это, и для искусства осталось мало места. Подобная же история повторилась сто лет назад в звездоплавании.

– Значит, человек уже не может управлять ракетой? – спросил я. – Но я хочу управлять ею! Неужели это кому-нибудь повредит?

– Да, повредит, – возразил профессор, и его брови задвигались, как бородки невидимых гномов. – Повредит, потому что ты будешь делать это медленнее и не так точно, как автомат, а значит – хуже автомата, не говоря уж о том, что человеку не пристало заниматься работой, которую могут выполнить автоматы. Впрочем, ты сам знаешь, что это не годится.

– Но на экскурсиях или в горах мы часто сами пилим дрова, разводим костры, варим пищу, а ведь ее можно приготовить при помощи кухонного автомата…

– Во время экскурсий мы делаем то, что полезно для здоровья человека, восстанавливает психику, радует его и так далее. А если ты поведешь ракету, то подвергнешь опасности груз, не говоря уже о самом себе…

– Большое дело – одна ракета! – вырвалось у меня.

Профессор довольно рассмеялся:

– Видишь ли, ты сам сделал невольное признание – мечтая о звездоплавании, ты не думаешь о труде и ответственности, тебе важна лишь их видимость, такая их доля, которая придаст полету «серьезность» и тем увеличит удовольствие. Лет двести тому назад звездоплавание было большим и трудным искусством, достойным настоящих мужчин, требовавшим всей жизни от тех, кто ему отдавался, и имена великих астронавтов стали достоянием истории. Но то, что тогда обусловливалось необходимостью, сегодня в лучшем случае будет забавой, а в худшем – бессмыслицей.

Я был зол и на профессора с его непререкаемой логикой, и на старого хранителя кораблей, и на брата, словом – на весь мир. Однако от своего намерения не отказался: буду астронавтом, что-нибудь и для меня осталось. Профессора я попытался обмануть тем, что ничего ему не ответил, но он, очевидно, догадался о моих мыслях по скромно опущенным глазам.

– Значит, ты все-таки хочешь стать капитаном дальнего звездоплавания? – настойчиво спросил он.

И я, несмотря на данную себе клятву молчать, невольно выпалил:

– Хочу!

Профессор сначала широко раскрыл глаза, потом рассмеялся. Смеялся он долго. Наконец заговорил серьезно:

– Это правда, что ты недавно перегрыз зубами свинцовый кабель?

– Правда, – мрачно ответил я.

Хотя никто из взрослых не выразил ни малейшего восторга по поводу этого поступка, я все же гордился им.

– Зачем ты это сделал?

– На спор, – ответил я, еще больше мрачнея.

– Ты очень упрям… Я слышал об этом от других, а теперь сам вижу. Гм!.. Что ж, может, со временем успокоишься… А пока почитай Руфуса…

Мурах смотрел на меня строго, но подвижные брови ясно говорили, что он на моей стороне. С этой уверенностью в душе я попрощался с профессором, потому что через несколько дней мне нужно было попасть в Институт скоростных полетов.

Это были годы горячих споров, годы активной подготовки к первому полету за пределы Солнечной системы. По всему земному шару возникали специальные учреждения, в которых добровольцы подвергались тяжелым и опасным испытаниям: никто не знал, как будет воздействовать на человеческий организм скорость, превышающая 10 000 километров в секунду. А ведь было уже очевидно, что ракета, которая полетит на ближайшую звезду, должна двигаться по крайней мере в десять раз быстрее.

Я отправился в Институт скоростных полетов, расположенный неподалеку от нас, и предложил свои услуги в качестве добровольца. Я и раньше нередко видел одетых в белое работников таких институтов. На левом рукаве у них была нашита эмблема института – маленький серебряный луч. Они пользовались большим уважением, подобно самым известным людям науки и искусства.

В институте ко мне отнеслись с подчеркнутой любезностью, в которой, однако, ощущался и определенный навык: вероятно, добровольцев, подобных мне, им приходилось принимать по нескольку десятков в день.

Помимо горячего желания, у меня, естественно, не было никакой специальности; со мной попрощались тогда с заверениями, что если я буду хорошо учиться, то через пять лет могу явиться вновь и тогда меня допустят к вступительному экзамену.

Так и ушел я ни с чем. Жестоко разочарованный, я строил самые фантастические планы: мечтал полететь в космическое пространство на одноместной ракете, надеясь на то, что, прежде чем кончатся припасы, я повстречаю какое-нибудь судно, которое окажет мне, как потерпевшему бедствие, помощь. Потом стал обдумывать следующий план. Я тайно проберусь на одну из ракет, совершающих рейс на самые отдаленные планеты, а когда она оставит позади, скажем, орбиту Марса, выйду из укрытия. Я рассчитывал на то, что восхищенный моим горячим энтузиазмом руководитель экспедиции сделает меня по крайней мере своим помощником. Я даже приготовил несколько – в зависимости от обстоятельств – вариантов речи, которая должна была прозвучать для него убедительно. Все эти проекты были пустыми грезами, но отнимали у меня много времени. Я запоем читал космические романы, но учился неважно и, когда в классе меня выводили из «космической» задумчивости каким-нибудь вопросом, отвечал невпопад. Мне и в голову не приходило, что добрая бабушка весьма своеобразно толкует мое поведение. То, что я за обедом, поднеся ложку ко рту, внезапно застывал и устремлял взгляд в пространство, не блистал успехами в учении, сторонился людей, в ее глазах было несомненным признаком созревающего художественного таланта. Полная самых радужных предчувствий, она подарила мне ко дню рождения прекрасный белый генетофор, на котором сама иногда упражнялась одним пальцем. Поначалу я попробовал на нем свои силы, чтобы доставить бабушке удовольствие, но затем меня действительно заинтересовала видеопластика. Это искусство возникло в прежние времена из сочетания так называемого кино, литературы, объемного и цветного телевидения. При помощи генетофора художник, для которого этот аппарат – то же самое, что для композитора фортепьяно, может воспроизвести все, что возникало в его воображении. Он может создавать драмы и комедии, подлинные истории или те картины, действие которых развертывается в придуманных мирах, может конструировать любые воображаемые существа – полурастения и полуживотные. Все это – результат комбинаций световых полей, создающихся при игре на генетофоре.