– Ты собирался рассказывать, – сказала она, глядя на меня поверх бокала.
– Да, – ответил я и почувствовал волнение, будто от моих слов бог весть что зависело. – Я пилот… был пилотом. Последний раз я был здесь… только не пугайся!
– Нет. Говори!
Ее глаза были внимательными и блестящими.
– Сто двадцать семь лет назад. Мне тогда было тридцать. Экспедиция… я был пилотом рейса на Фомальгаут. Это двадцать три световых года. Мы летели туда и обратно, сто двадцать семь лет по земному времени и десять – по бортовому. Мы вернулись четыре дня тому назад… «Прометей» – это мой корабль – остался на Луне. Я прилетел оттуда сегодня. Это все.
Она молча смотрела на меня. Ее губы шевельнулись, раскрылись, снова сжались. Что было в ее глазах? Изумление? Восхищение? Страх?
– Почему ты молчишь? – спросил я. Мне пришлось откашляться.
– Так… Сколько же тебе на самом деле лет?
Я заставил себя улыбнуться; улыбка получилась невеселой.
– Что значит – «на самом деле»? Биологических – сорок, а по земным часам – сто пятьдесят семь…
Долгое молчание, и вдруг:
– Там были женщины?
– Подожди, – сказал я. – У тебя найдется что-нибудь выпить?
– Что?
– Ну, что-нибудь покрепче, понимаешь. Одурманивающее. Алкоголь… или теперь его уже не пьют?
– Очень редко… – ответила она совсем тихо, словно думая о чем-то другом. Ее руки медленно опустились, коснулись металлической голубизны платья.
– Я тебе дам… Ангеен, хочешь? Ах, ты же не знаешь, что это такое?
– Да. Не знаю, – ответил я с неожиданным ожесточением.
Она подошла к полке и вернулась с маленькой пузатой бутылочкой. Налила. Там был алкоголь – немного – и еще что-то; странный, терпкий аромат.
– Не сердись, – сказал я, выпив бокал, и налил еще один.
– Я не сержусь. Ты не ответил. Может, не хочешь?
– Почему же? Могу ответить. Нас было всего двадцать три человека, на двух кораблях. Второй был «Одиссей». По пять пилотов, остальные – ученые. Не было никаких женщин.
– Почему?
– Из-за детей, – объяснил я. – Нельзя растить детей на таких кораблях, и даже если б можно было, никто бы этого не захотел. До тридцати лет не брали. Нужно окончить два факультета, плюс четыре года тренировки, всего двенадцать лет. Словом, у тридцатилетних женщин обычно уже есть дети. Ну… и другие причины.
– А ты? – спросила она.
– Я был один. Выбирали одиночек. То есть добровольцев.
– И ты хотел…
– Да. Разумеется.
– И ты не…
Она оборвала фразу. Я понял, что она хотела сказать. Я молчал.
– Это, должно быть, жутко… так вернуться, – сказала она почти шепотом. Содрогнулась. И вдруг посмотрела на меня, щеки ее потемнели, это был румянец. – Слушай, то, что я сказала, просто шутка, правда.
– Что мне сто лет?
– Я просто так сказала, ну, чтобы что-нибудь сказать, это совсем не…
– Перестань, – пробормотал я. – Если ты еще станешь извиняться, я и вправду почувствую себя столетним.
Она замолчала. Я заставил себя не смотреть на нее. В глубине комнаты, в той второй, не существующей комнате за стеклом, огромная мужская голова беззвучно пела, я видел дрожащую от напряжения темно-багровую гортань, лоснящиеся щеки, все лицо подрагивало в неслышном ритме.
– Что ты будешь делать? – тихо спросила она.
– Не знаю. Еще не знаю.
– У тебя нет никаких планов?
– Нет. У меня есть немного – такое… ну, премия, понимаешь. За все это время. Когда мы стартовали, в банк положили на мое имя – я даже не знаю, сколько там. Ничего не знаю. Послушай, а что такое Кавут?
– Кавута? – поправила она. – Это… такие курсы, пластование, само по себе ничего особенного, но иногда оттуда можно попасть в реал…
– Постой… так что же ты там, собственно, делаешь?
– Пласт, ну, разве ты не знаешь, что это такое?
– Нет.
– Как бы тебе… чтобы проще, ну, делаю платья, вообще одежду… все…
– Портниха?
– Что это такое?
– Ты шьешь что-нибудь?
– Не понимаю.
– О небеса, черные и голубые! Ты проектируешь модели платья?
– Ну… да, в определенном смысле, да. Не проектирую, а делаю… Я оставил эту тему.
– А что такое реал?
Это ее по-настоящему удивило. Она впервые взглянула на меня как на существо из иного мира.
– Реал – это… реал, – беспомощно повторила она. – Это такие… истории, на них смотрят…
– Это? – Я показал на стеклянную стену.
– Ах нет, это визия…
– Так что же? Кино? Театр?
– Нет. Театр, я знаю, такое было – это было давно. Я знаю: там были настоящие люди. Реал искусственный, но это нельзя отличить. Разве только если войдешь туда, к ним…
– Если войдешь…
Голова великана вращала глазами, качалась, смотрела на меня, будто он испытывал истинное наслаждение, созерцая эту сцену.
– Послушай, Наис, – сказал я вдруг, – или я пойду, потому что уже поздно, или…
– Предпочла бы второе «или».
– Ты же не знаешь, что я хочу сказать.
– Так скажи.
– Хорошо. Я хотел тебя еще спросить кое о чем. О самом основном, самом важном я уже немного знаю: я просидел в Адапте на Луне четыре дня. Но там все было чересчур торжественно. Что вы делаете, когда не работаете?
– Можно делать массу всяких вещей, – сказала она. – Можно путешествовать, по-настоящему или мутом. Можно развлекаться, ходить в реал, танцевать, играть в терео, заниматься спортом, плавать, летать – что угодно.
– Что такое мут?
– Это вроде реала, только до всего можно дотронуться. Там можно ходить по горам, всюду – сам увидишь, это невозможно рассказать. Но, мне кажется, ты хотел спросить о чем-то другом…
– Тебе правильно кажется. Как сейчас… у мужчин с женщинами?
Ее веки затрепетали.
– Наверно, так, как всегда было. Что могло измениться?
– Все. В те времена, когда я улетел – только не обижайся, – девушка вроде тебя не пригласила бы меня к себе в такое время.
– В самом деле? Почему?
– Потому что это имело бы вполне определенный смысл.
Она помолчала.
– А почему ты думаешь, что это не имело такого смысла?
Мой вид развеселил ее. Я смотрел на нее; она перестала улыбаться.