Мировая история в легендах и мифах - читать онлайн книгу. Автор: Карина Кокрэлл cтр.№ 77

— Ну вот, весь пол запатрал, — уронила устало княгиня, — Почему бежишь от меня, раб? Третий раз уже бежишь…

— Страшно мне на твоем… подворье. Лучше в лесу умереть.

Она кивнула, словно и сама соглашалась. Сделала знак Претичу, чтобы подняли его.

— Ты же не грек. Русич, говорил. С озера Нево. Язык наш разумеешь.

— Разумею.

— А все бежишь? Ведь, что просил, тебе дано было. Сыт, одет, обут. Чего еще тебе? Куда бежишь-то?

— Отсюда подальше. Не хочу я здесь, у тебя, умирать. Страшно у тебя. Напоследок хочу увидеть Софии Святой купола и как чайки над ними кричат в поднебесье. И как в соборы с разных земель стекается люд на праздники, и славит Христа на разных наречиях, и опять увидеть хоть напоследок прекрасные страны Божии за этим твоим непроходимым лесом. Он хотел добавить: «языческим», но взглянул на Ольгу и почему-то не добавил.

Она усмехнулась:

— Помнишь, как сюда тебя везли? Целое лето пути, да с войском, да с провожатыми, с запасами, с попутчиками. Через пороги, через волоки. Сколько народу в дороге перемерло, помнишь? Трудный путь, немногие доходят. А ты — в одиночку…

Он молчал. Вспомнилось: бесчисленные волки, как тени, крались за караваном, в котором везли его весь путь до самого Киева и редко оставались без человеческой поживы.

Она сделала ему знак сесть на лавку у дальней стены. Вместо знака властного получился усталый. Григорий в изнеможении сел, но не на лавку, а прямо на пол, пачкая добела выскобленные доски грязью и кровью из растертых, израненных ступней. Оперся спиной на стену и закрыл глаза. Кивнула, чтоб дали ему пить.

Пил Григорий жадно, захлебываясь. Отер губы изодранным рукавом. Она смотрела.

— Претич вон просит у меня повеления голову тебе отрубить. Третий раз бежишь. Морока его отрокам.

— Так прикажи, архонтисса. — Он поставил на пол пустой кувшин и перевел дух. — Дело недолгое. Добавь и меня к остальным — пожженным, порубленным да… заживо закопанным.

Ольга кивнула всем выйти из горницы. Претич посмотрел на Григория недоверчиво, но повиновался.

— Читали мне хроники твои. Хорошо повествуешь. Только вот ничего пока о мести моей древлянам не поведал. Почему? — Она смотрела так, словно именно этот беглый раб и мог на самый главный ее вопрос ответить.

Григорий запрокинул лицо, опять закрыл глаза и ответил уверенно:

— И не поведаю. Знал, что прикажешь. Потому и бегу. Не могу я зверства такие описывать. Боюсь рассудка лишиться. Я свою обитель разоренную в Иере не забыл и никогда не забуду, а тут еще хуже… Глаза закрою — тут ты, над ямой с живыми людьми склонилась…

— Мою кровь пролили — реками своей заплатите. Разве не так? — тихо, веско спросила она и вперилась в его грязное лицо со спутанными космами. — С древлянами поступила, как должно. Жизнь и престол киевский сыну спасла.

Григорий открыл глаза, посмотрел с мольбой:

— Нет оправдания. Нет. Не могу я здесь, отпусти ты меня, не могу…

— Ты — овца бессильная, потому и не можешь. Не так ли вы называете себя — «овцы бога»? И потому ты мне — не указ. Я закон наших богов исполнила. — Она встала и нервно заходила по горнице. — Знаю, что бог ваш говорит. Тебя убивают, а ты молчи, щеку подставляй для удара! Шею — под меч! Миловать, имущество раздавать, прощать! Да только много ли ваших правителей-христиан это делают?! Знаю, знаю, доносится и до наших лесов немало: вон германский король, по прозванию Птицелов, — ромейской веры, христианской, а богемских гаволян страшной смерти предал и город их Бранибор пожег.

Григорий тоже знал об этом из списков хроник в иерской обители. Язычниками были гаволяне.

— Беглецы браниборские до самого Киева добрались и про дела короля Генриха порассказали многое! Знаю и то, что император царьградский Александр — по закону вашему бог земной — племянника своего, тогда малолетнего Константина, однажды оскопить хотел, чтобы завладеть властью, и мать его — заточил, голодом морил, и епископ царьградский всему этому не препятствовал! Доподлинно, от отца моего об этом знаю. А от италийских купцов дошло и до наших лесов дремучих, что Беренгарус, князь ломбардский, отравил короля-то законного и держит в темнице вдову его, совсем юную, принуждая ее насильно к браку с сыном своим, мужеложцем. Не слыхал о таком?

Знал Григорий и о Беренгаре. Посол вероломного ломбардца, епископ Кремонский Лиутпранд, на пути к византийскому императору останавливался в их иерской обители и привез в подарок монастырю множество латинских хроник, в которых было и о Браниборе, и о Генрихе Птицелове, и о многом таком, что убеждало Григория в правоте Ольги. Но он молчал.

— Да, терпелив, видно, ваш бог, все терпит!

Григорий молчал, вперившись во что-то невидимое прямо перед собой.

— Порассказал архонт Игорь-то, как сотням плененных русичей, в Вифинии захваченным, посреди Царьграда головы рубили, на потеху толпе. Ну, что ты на это скажешь, овца божья?! — Она тяжело дышала. — Чем хуже всего этого мои деяния?! Почему я — варварка, а они — нет?

И тогда ответил он, не меняя ни позы, ни взгляда:

— Перед Господом каждому — свой ответ держать, им — за себя, мне — за себя. И тебе — за себя, архонтисса.

— Ответ?! Ответ держать? Я мстила за князя своего по закону! Не смеет никто у меня ответа требовать!

Он посмотрел на нее устало и, кажется, даже улыбнулся:

— Ну, вот тогда и ладно все, архонтисса. Все тогда по закону, все по совести. К чему же повторяешь ты это вновь и вновь, словно не меня, а себя уверить хочешь? Умертвила ты всех врагов. В почете и в силе теперь. И живется тебе с сыном твоим в Киеве покойно и радостно. И говорить тут более нечего.

Григорий посмотрел на женщину. Только лето прошло, и близился исход осени, а за это время превратилась она в призрак самой себя — истончилась, истаяла, опустились измученно плечи, словно не под силу ей было носить даже свое платье.

— Жаль мне тебя, архонтисса, — сказал он, улыбнувшись.

Эта улыбка ей совсем не понравилась. Она засмеялась зло, удивленно и сделала к нему шаг:

— Жаль?! Ты — раб смердящий. У собаки дворовой — хоть будка, у тебя же нет и кровли своей. Один в целом свете. Жив только волею хозяев. Брошу кусок тебе в грязь — из грязи его и съешь. Съешь ведь?

— Съем. Голодный — что ни бросят, съест, — равнодушно пожал он плечами, — Но есть беда и похуже.

— Похуже? Что же есть хуже беды — рабом быть униженным до такой крайности?

— Раньше я и сам так думал. А спрашиваешь ты не для того, чтобы ответ получить. Ответ ты и сама знаешь. И беду похуже тоже знаешь. Одна ты теперь. И страшно тебе. И что у тебя осталось теперь, госпожа моя?

— Насмешил ты меня, раб! — Хохоток ее получился натужным, — Что у меня осталось?! Сын у меня живой! Дружина теперь — моя! Киев у меня теперь!