Мировая история в легендах и мифах - читать онлайн книгу. Автор: Карина Кокрэлл cтр.№ 62

— Враки всё! — крикнула вдруг Ольга с неожиданной яростью. — Не бывает такого! Не бывает! Своих — и то бросают. А уж чужих-то — подавно никто никогда не любит. Даже собака своему хвостом виляет, а чужого — зубами рвет! — И хлопнула по столу ладонью.

Отец посмотрел на грозную дочь удивленно: ведь он и сам частенько то же думал.

— Так он на то, видать, и Бог — делать то, что людям не под силу, — ответил наконец.

Ольга чуть угомонилась, села на лавку, спросила потише:

— А как же она, Мария эта Тео-то-кос, тогда других защитит, если сына не уберегла? И как же бог может быть слабым? Зачем же ему тогда еду носить, ублажать, чтоб не прогневался?

— Не спрашивай ты меня. Я того не ведаю, — взмолился Феодор, — Я вой, доня, мое дело — меч.

Ольга вздохнула разочарованно, но сменила гнев на милость:

— Кто это так тебя? — кивнула на его повязку.

— А… это — давно уж. Огнем это. Агаряне…

Снял повязку.

Первый раз посмотрела она с сочувствием. И улеглись ежиные колючки.

И он, воодушевленный этим, начал рассказывать про сожженную хитростью агарян Тавурмину, и сам не заметил, как увлекся, и — все целуясь время от времени со своей кожаной бутылью — рассказал дочери сначала про Тринакрию, а потом и про Царьград, и его дворцы, и про дворцовые чудеса с золотыми ревущими львами и золотыми поющими птицами, и про Магнавру и дворец Вуколеон, и про тронные залы, и какие в этом городе базары и лавки, куда свозят все самое диковинное со всего света люди разных наречий и даже разных цветов кожи — и русы, и армяне, и агаряне, и хазары, и италийцы, и черные эфиопы. И про семейство императоров рассказал, и даже про красавицу императрицу Зою Угольноокую, которую морили голодом и которой он принес копченую свинину, и про мальчишку Багрянородного, которого хотели оскопить, да не успели.

И про то рассказывал, как толпятся в Золотом Роге корабли торговые, ожидая своего места у пристани — тысячи кораблей с мачтами, что лес на волнах, и как это радостно — слушать певчих в Святой Софии, агиософитов по-ихнему, что берут твою душу в ладони своими голосами и несут, несут ее прямо к небесам, и страшно, что уронят, не донесут на такую высоту… И как звенит этот город тысячей колоколов. И, чтобы показать Ольге, как — упоенно, бережно ударял по снятым латам рукояткой меча, и вслушивался, и латы гулко отзывались, и звук получался, конечно, не такой, но чуть похожий…

— Слушай… Слышишь? Это такой на Святой Софии колокол: бомм, бомм. Он начинает, а ему вторят колокола поменьше, потоньше — на колокольне Неа. А теперь, представь-ка, доня, город в сотни церквей, сотни колоколов, и у каждого — свой голос, словно у человека!

— Это на капище греческом, что ли? — спрашивала она.

— Да не на капище, а… Э-эх! — Он в отчаянии махал рукой.

И он видел, что не представляет, не понимает она, и злился на свое бессилие, что не хватает ему слов ни на каком языке, чтобы описать Царьград. Он сам перенесся туда в тот вечер. И подумал, показать дочери или нет рисунок Угольноокой императрицы Зои, который так у него тогда и остался, и с которым почему-то не расставался он с тех пор, словно с единственным доказательством самому себе, что вся его прошлая жизнь все-таки не была сном. Но почему-то передумал его показывать.

Уж лучин перегорело — не счесть, а Ольга поменяет лучину на поставце и опять садится на приставной хромоногой лавке напротив, и веря и не веря услышанному — покоренная, первый раз за долгий год размякшая, распахнув свои голубые глаза. И даже лицо ее изменилось — разгладилось, и пропала противная, злая бабья складка у губ. Отца было не остановить, да она и не думала его останавливать — он все прикладывался к бутыли и рассказывал всю ночь напролет, понимая: непостижимо, но эти рассказы помогают ему заслужить у дочери прощение. Про тоску, про зловонные кварталы под Стеной Константина, про заговоры, мятежи и отравления говорить не стал. Успеется. И ему сейчас казалось, что и вправду прожил он лучшие свои годы в величайшем городе на земле. И плохое — как-то истаяло за давностью и далью, как это и бывает.

Потом все-таки, уже заплетающимся языком, задал он тот вопрос, на который так и не нашел ответа. Не дочери задал, скорее сам себе:

— Я ведь и крестился у них, и по-гречески выучился, и буквы их разбирать теперь умею, и кровь свою за них пролил. А все равно — как был, так и остался для них варваром, даже для черни константинопольской. Диким человеком, что для нас — древляне.

— Древляне — народ дикий. Хуже зверей. Обычай у них такой, — уверенно сказала она.

— Вот затвердили мы о древлянах, что они хуже зверей, детей ими пугаем. И ничего другого о них не знаем и знать не хотим. Может, вот так и греки — о нас?

— Глупы твои греки. Как же, мы-то — и дикие? — засмеялась Ольга. — Эго древляне — лесные, дикие, и весь тут сказ. — И вдруг спросила: — А как это ты — «крестился»? Как это творят над людьми?

Он засмеялся.

— Эх, беспонятная ты моя дочка! А это у греков обычай такой — опускают тебя в лохань с водой и мажут тебя маслом пахучим их волхвы — называются «монахи» — и крест на шею вешают. А после того, как принимаешь своим их одного-единственного Бога, греки тебя считают уж не таким диким, как раньше. Да и сам ты себе как бы лучше кажешься… И новое имя дают.

— И у тебя новое имя есть?

— Есть. Феодор.

— Фе-о-дор. Красиво. А с прежним именем — как?

— А никак. Забыть его велят тотчас и не вспоминать никогда. И богов старых. Ты мне лучше скажи, простишь ли меня, дочь, за все зло вольное и невольное, простишь ли дурака пьяного? Прости…

Пока он допивал свой свейский мед, она стелила ему. И думала: наверное, греческие волхвы наколдовали и вместе со старым именем отняли у него память. Поэтому и забыл он их здесь, потому сюда и не возвращался. Ей стало легче: нашла она отцу оправдание.

Он поднялся с лавки и едва не упал. Она встала, обошла стол, подставила ему плечо — опереться. Он поцеловал ее голову и выдавил с пьяной слезой в голосе:

— Как у матери волосы пахнут!

У нее дух перехватило от этой ласки, и комок подступил к горлу — непривычна была.

— И на переправу не ходи больше, — добавил он. — Негоже девице. У тебя отец теперь. Отец позаботится.

— Пойдем, спать отведу, уж постелено тебе, отец. — Первый раз в жизни она назвала так кого-то.

Он посмотрел на нее, очень широко улыбнулся, как улыбаются только совершенно пьяные, дотронулся неверной рукой до ее переносицы и, с трудом ворочая языком, проговорил по-иноземному:

— Эфелидес…

Что это значит, спрашивать она не стала. Поняла, что что-то хорошее.

Спокойно было в ту ночь. Радостно от новых запахов и звуков, что пришли в избу с отцом. Спал он тихо, только по-конски всхрапнул несколько раз, засыпая. Где-то тихонько грызлись мыши, и новые, неведомо что значившие слова, которых столько знал отец, теперь летали по избе и тихонько, густо-медово гудели, навевая сон, как золотые мохнатые пчелы… И снилось: плывет она через Великую на своей лодчонке, а там, на крутом берегу на холме — высокий, с белыми и золотыми вежами ^[150] град, весь из светлого камня выточен. Но сколько ни гребет она на своей лодчонке, выбиваясь из сил, не становится этот град ближе…