Психопаты шутят. Антология черного юмора - читать онлайн книгу. Автор: Андрэ Бретон cтр.№ 74

И вот они уже стоят перед освещенной прожектором ложей: одним движением распахивая дверь, галантный тигр почтительно пропускает даму вперед. Она садится на свое место, небрежно опирается о выцветший плюш парапета – и только тогда он также позволяет себе опуститься в соседнее кресло. Как правило, в этот момент зал разражается громом аплодисментов и нестройным хором удивленных выкриков. Но я – я неотрывно наблюдаю за галантным тигром; мне хочется бежать, унестись отсюда, скрыться навеки, и я готов рыдать от собственного бессилия. Укротительница принимает привычные восторги публики легким кивком своего завитого в локоны пожара. Тигр начинает представление, перебирая заранее приготовленные для этой цели предметы. Подняв к глазам изящный лорнет, он делает вид, будто оглядывает партер и ложи, затем, открыв коробку конфет, предлагает сладости своей соседке. Он вытаскивает из кармана надушенный платок и притворяется, что вдыхает его тонкий аромат, после чего, к немалому удовольствию зрителей, с наигранным вниманием углубляется в программу вечера. Точно бывалый сердцеед, он, наклонившись к своей спутнице, как будто шепчет ей что-то на ухо. Отпрянув с деланным возмущением, она игриво раскрывает колышущееся опахало веера между атласной кожей своей щеки и смердящей мордой зверя, усаженной острыми клыками. Не выдержав подобного бессердечия, тигр всем своим видом изображает крайнее отчаяние и смахивает шерстистой лапой мнимую слезу. В течение всей этой зловещей пантомимы мое сердце бешено колотится, чуть не разрываясь, о выгнувшиеся от напряжение ребра – поскольку только я могу ясно видеть, я один знаю, что этот памятник дурному вкусу скреплен лишь нечеловеческим усилием воли, как говорят в таких случаях, и все мы балансируем на чудовищно непрочном канате, готовом оборваться от любого пустяка. Что будет, если этот ничем не примечательный человечек с болезненно бескровным лицом и потухшими усталыми глазами, сидящий в соседней с тигром ложе, вдруг прекратит желать – прекратит водить движениями тигра? Ведь настоящий укротитель именно он: рыжеволосая красотка – ничего не значащий статист; все зависит только от него, и он один способен превратить свирепое животное в послушную марионетку, безвольный механизм, повинующийся мысленным приказам точнее, чем если бы его держали на стальном проводе.

А вдруг человечек на мгновением подумает о чем-нибудь другом? Или умрет от скоропостижного удара? Никто и не подозревает об опасности, грозящей нам буквально каждую минуту. И только я, единственный, кто знает все, судорожно пытаюсь вообразить, что может статься с женщиной, затянутой в меха, если… Нет-нет, лучше обо всем забыть и покорно ждать, пока окончится это мучение, – а публика, уверенная в безобидности всего происходящего, не перестает умиляться. Укротительница тем временем просит кого-нибудь из зала передать ее подопечному ребенка. Безумие, скажете вы, – но кто решится отказать в подобной мелочи столь обходительной персоне? Всегда находится какая-нибудь самозабвенная мамаша, что тянет замирающее от восхищения дитя к зловещей ложе – и тигр нежно баюкает его в колыбельке своих сложенных лап, обращая к трепещущему комочку плоти свои налитые пьяной кровью глаза. Под шквал аплодисментов в зале вспыхивает свет, ребенок возвращен законной обладательнице, и обласканные вниманием партнеры раскланиваются, прежде чем исчезнуть за кулисами – так же внезапно, как появились.

Стоит тяжелому занавесу сомкнуться за их спиной, как оркестр разражается оглушительным маршем – но они не выходят на бис… они вообще больше не появятся на арене. Неприметный человечек бессильно откидывается на спинку кресла и вытирает пот со лба. Музыка звучит все громче и громче, пытаясь перекрыть отчаянный рев тигра, обретшего свободу, как только опустилась решетка его клетки. Он воет, словно тысячи грешников ада, и катается по полу, разрывая на себе остатки щегольского наряда, который приходится шить заново для каждого представления. Трагические вопли, отчаянные проклятья бессильной злобы и яростные прыжки сотрясают глухо стонущие прутья его темницы. В стороне переодевается подставная дрессировщица, торопясь к последнему поезду метро; невзрачный человечек уже ждет ее у станции – в бистро, которое называется «В последний путь».

Но бешеные крики мечущегося по клетке тигра могут не на шутку перепугать достопочтенную публику – пусть и находящуюся теперь в полной безопасности. Вот почему оркестр, не умолкая, начинает увертюру к «Фиделио», вот почему распорядитель так торопит на сцену замешкавшихся эквилибристов.

Я ненавижу выступление галантного тигра, и мне ни за что не понять того восторга, который вызывает оно у зрителей.

Мишле, так замечательно отдавший должное всевластию Колдуньи, особо выделяет два ее дара, бесценных прежде всего потому, что обладать ими может только женщина: это ее «мудрость безумной провидицы» и «божественная способность понимать то, что неподвластно разуму других». В своей книге он, кроме того, стремится развенчать вдохновленные христианством расхожие представления, согласно которым колдунья должна непременно быть уродливой старухой. «При слове „колдунья“ мы обычно представляем себе безобразных ведьм из „Макбета“. Однако летописи, что повествуют о жестоких расправах над ними, говорят скорее об обратном. Многие из них взошли на костер прежде всего потому, что были молоды и красивы».

Пожалуй, в наши дни никто так не соответствует этому определению, как Леонора Каррингтон. Почтенные господа, чуть больше десяти лет тому назад пригласившие ее отобедать в шикарном ресторане, наверное, до сих пор не оправились от того смущения, которое они испытали, когда, ни на мгновение не прерывая увлеченной беседы, она скинула свои туфли и начала намазывать босые ноги ровным слоем горчицы. Из всех гостей, которые нередко собирались у нее в Нью-Йорке, я, наверное, один неизменно воздавал должное тем диковинным блюдам, приготовлению которых она посвящала не один час самых трогательных забот, вооружившись староанглийской поваренной книгой и полагаясь исключительно на собственную интуицию, если ей приходилось заменять отсутствующие или попросту не существующие в наше время ингредиенты (но после того, как однажды я вынужден был практически в одиночку расправиться с кроликом в устричном соусе – остальные благоразумно предпочли удовольствоваться лишь его ароматом, – признаюсь, мне пришлось пропустить несколько последующих пиров).

Всеми этими свершениями Каррингтон и множеством других – из них, несомненно, и состоит та «маска, оберегающая от злобы конформизма», которую она «хотела бы снимать и надевать в зависимости от настроения», – правит ее взгляд, одновременно насмешливый и нежный, чья волшебная сила только возрастает от неожиданного сочетания с ее почти мужским хриплым голосом. Ее любопытство, граничащее подчас со жгучим, неуемным желанием знать все, способно утолиться только запретным. После одного из тех путешествий, откуда обычно не возвращаются, – с безжалостной точностью описанного в новелле «Там, внизу», – Каррингтон сохранила почти ностальгическую привязанность к берегам Стикса, по которым ей довелось пройти, а потому с тех пор она отчаянно стремится вернуться к ним вновь, на этот раз по собственной воле и запасшись билетом в оба конца. Свидетельством того паломничества служат также восхитительные картины, которые она пишет с 1940 года – во всей сегодняшней живописи они, наверное, больше других проникнуты чудесным; они лучатся каким-то нездешним светом и способны немало рассказать нам о ее взглядах как на бытие («К звездам мы обращается правым глазом, через телескоп, а бактерии сквозь микроскоп изучаем левым»), так и на сознание («Голос Разума не должен сторониться голоса сердца – да и мало ли в нас звучит различных голосов!»).