Не к истине. Не дальше.
Он в ловушке.
Глаза Стрикланда точно протухшие сосиски, что вот-вот лопнут и порвут оболочку. Он притащил с собой кучу зеленых леденцов из джунглей, а должен был – склянки с buchite. Пара капель, и он бы рассмотрел, что скрывают эти гребаные записи.
Час за часом он занимается этим.
Только час понадобился, чтобы установить консоль для просмотра!
Винтовка М1, «Кадиллак Девиль», панель ВТР – во всем этом одна начинка. Кладешь на предмет руки, делаешь его частью себя.
Он перестал ощущать кнопки и регуляторы еще в полдень, сейчас все выглядит так, словно он управляет лентами силой разума. «Это и есть главный секрет», – думает он. Позволить кадрам течь, как воде, погрузить в нее руки и поймать факт словно рыбину.
И вот оно. Что-то вроде того. Камера семь. Загрузочная эстакада.
Несколько секунд перед самым затемнением – неужели объектив съехал вверх? Пара столь важных дюймов?
Стрикланд переключается. Вперед-назад. Вперед-назад.
Он выбирается из кресла, выбирается в коридор, где освещение, он готов поклясться, стало ярче. Прикрывает глаза ладонью, и плевать, что парни из военной полиции решат – он свихнулся.
Идет мимо Ф-1 к загрузочной эстакаде, тем же самым маршрутом, которым вывезли украденную тварь. Проталкивается через двойные двери, и рука его падает сама. Никакого солнца. Он полностью потерял чувство времени.
Эстакада пуста, блестят на ней лужицы бензина.
Он поворачивается и смотрит на камеру номер семь, затем переводит взгляд ниже. Четыре человека стоят там, лица вытянувшиеся от удивления и страха, каждый держит сигарету. Все в униформе, с отвратительной осанкой, с разным цветом кожи, все ленивы.
Время, прошедшее с похищения Образца, он провел, вкалывая как раб у себя в кабинете, а они не могут потрудиться и пяти минут без перерыва, и разве курить здесь не против правил?
Но Стрикланду нужна информация. Он пытается изобразить улыбку.
– Вы тут перекур устроили, да?
Неужели Флеминг нанимает исключительно немых?
Нет, решает он, они просто в ужасе.
– Не беспокойтесь, я не вас проверяю, – он улыбается шире, ощущает, как его восковые губы покрываются трещинами. – Черт, я должен был присоединиться к вам. Курить внутри нельзя, но ради всей срани мира я все равно это делаю.
Уборщики украдкой глядят на не сбитый с сигарет пепел.
– Скажите мне кое-чего, – продолжает Стрикланд. – Как вы поднимаете камеру? Ведь вы не хотите, чтобы вас поймали?
Имена вышиты на их униформе словно ярлычки на собачьих ошейниках.
– И-о-лан-да, – читает он. – Ты можешь сказать мне. Мне просто интересно.
Темно-коричневые волосы, светло-коричневая кожа, черные глаза, тонкие губы, из которых обычно несется брань или самохвальство. Хотя не ему в лицо, это понятно.
Она знает свое место.
Стрикланд позволяет своей восковой улыбке немного оплавиться, и это работает. Он чувствует запах пота сквозь исходящий от нее аромат хлорки.
Она роняет взгляд, не ищет поддержки у воинства отскребальщиков дерьма, которые – наверняка она думает так – ее предали, и указывает на предмет за спиной. Ничего сложного вроде той штуковины, что уничтожила освещение в «Оккаме», просто швабра.
Гребаная швабра.
Стрикланд мысленно возвращается к записям. Вперед. Стоп. Проиграть. Назад. Переключить.
Вот он на нужном кадре.
– А ну-ка скажите, – Стрикланд старается, чтобы голос его звучал компанейски, но ему похеру, что не получается. – Кто-нибудь из вас видел здесь доктора Хоффстетлера?
7
Первые шаги Зельды, когда она вылезает из автобуса перед «Оккамом», очень неуверенные, ее шея болит от верчения головой в поисках оравы «пустышек», готовых броситься на нее, ноги подкашиваются в ожидании, что ее вот-вот швырнут на асфальт и закуют в наручники.
Она думала об этом целый день. Пойти на работу? Позвонить, сказать, что больна? Убежать в закат?
Она даже сломалась и рассказала Брюстеру, само собой, умолчав о половине фактов и перетасовав вторую для правдоподобия – что Элиза утащила с работы нечто ценное, и она сама оказалась соучастницей. Он мгновенно заявил – сдай ее немедленно. Иначе если все вскроется, а оно вскроется, то обвинять в первую очередь тебя!
Зельда видит Элизу впереди на дорожке, и ее накрывает волна облегчения.
Хороший знак, ведь Элиза могла пуститься в бегство, покинуть город, оставить подругу в одиночестве перед лицом опасности. Но нет, вот она здесь, освещена луной, шагает в красивых туфлях прямо к главному входу.
Зельда двигается следом, не отставая, но и не сокращая дистанцию, и пытается обнаружить те признаки, о которых говорил Брюстер, заметить попытку Элизы привлечь внимание начальства.
Но ничего подобного, Элиза проходит в раздевалку, и Зельде ничего не остается, как последовать за ней. Она садится на лавку, некоторое время они не смотрят друг на друга, но Зельда почти видит тележку со скрипучим колесом, что стоит между ними, непомерно тяжелая из-за сверхъестественной ноши.
Одевшись, Элиза отправляется на склад и загружает собственную тележку.
Зельда повторяет ее маневр, она наблюдает, как подруга берет трубку пакетов для мусора, делает то же самое, подхватывает два баллона жидкости для чистки стекол, одну ставит себе, другую протягивает в сторону…
Элиза берет ее.
Они действуют в разном темпе, но понемногу двигаются к синхронизации.
Когда Зельда берется за ручку нового ершика, поскольку старый стерт почти до лысины, ладонь Элизы устремляется вперед и хватается за ту же самую рукоять.
Зельда знает тележку подруги точно так же, как свою, – та никогда не использует ершик, и поэтому новый ей не нужен. Но Элиза обхватывает руку подруги, пальцы их сплетаются, одни белые, другие темные, но во всех других отношениях похожи друг на друга: с мозолями от работы щеткой, с короткими ногтями, выбеленные моющими жидкостями, ограниченные выцветшим обшлагом униформы.
Зельда всхлипывает один раз, но потом загоняет все внутрь, и не важно, насколько на складе воняет химией.
Это тихая и невидимая мольба о прощении.
Есть другие люди в раздевалке, где-то бродят Флеминг и Стрикланд, камеры и «пустышки». Поэтому единственный ответ, который Зельда себе позволяет, хотя ей хочется обнять подругу, – еле заметное пожатие, сустав к суставу, костяшка к костяшке, палец к пальцу.
Элиза отпускает ершик и катит тележку к выходу.
Зельда остается, закрывает глаза, дышит ядовитыми ароматами – крохотное пожатие пальцами оказывается тем полноценным объятием, которого она ждала неделями, теми горячими слезами в чужое плечо, это признание, благодарность, извинение и восхищение.