Смешение произошло в процессе работы и было оставлено в тексте. Перед нами цельный пласт, в котором проступают две временные линии: что было до 14-го и что после. Мы видим, что и Онегин не пострадал. Может быть, и хотел примкнуть к заговору, но не примкнул. Уехал из Петербурга после разговора с Татьяной, находился далеко или просто не вышел на площадь, как Трубецкой. Спрятался. А душой, конечно, «ваше величество, я был бы с ними».
Ценно свидетельство знакомого Пушкина по южной ссылке, декабриста М. В. Юзефовича: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов»
[405]. Но поэт раздумал давать роману такое завершение.
Однако важнее рассказ о семье Татьяны — она устояла. И, согласно двоению текста, в 1829–1830 годах княгиня так же принимала у себя на вечере императорскую фамилию, как четырьмя годами раньше. Отметим, что речь не о бале, а именно о вечере, пусть и с танцами. Появление на таком скромном торжестве — знак личного благоволения.
Этот вечер описан как великолепный: «Тут был, однако, цвет столицы / И знать, и моды образцы». Но за несколько лет изменилась сама августейшая чета. В 1824 году у князя N с Лаллой Рук танцевал Александр I
[406], а «взор смешенных поколений стремился, ревностью горя, то на нее, то на царя», что можно понимать и как намек на ревнивое поведение Елизаветы Алексеевны, не слишком любившей принцессу Шарлотту Прусскую. А вот четырьмя годами позже «ревность» и «смешенные поколения» — просто публика. Теперь под словом «царь» имеется в виду совсем другой человек.
Молодой император Николай I и Александра Федоровна, до самозабвения обожавшая танцевать, часто посещали подобные вечера, чем иногда смущали гостей — все-таки августейшая чета. Долли Фикельмон писала по этому поводу в 1830 году: «Светские собрания несколько проигрывают от этой так часто оказываемой им чести, и хотя Император и Императрица держатся настолько любезно и непринужденно, насколько это подобает высочайшим персонам, при всем том их присутствие вносит скованность и смущение в общество»
[407].
Император пошел навстречу прорусским настроениям общества. В 1833 году ее величество и дамы, представленные ко двору — среди них, надо полагать, и Татьяна (супруге служившего в столице генерала такая привилегия доступна), — показались публике в русских национальных платьях — стилизованных нарядах, сочетавших модный крой с традиционными аксессуарами. «Независимо от красоты сего одеяния оно по чувству национальности возбудило всеобщее одобрение. Многие изъявляют желание видеть дальнейшее преобразование и в мужских наших нарядах, и судя по общему отголоску, можно наверное сказать, что таковое преобразование сближением наших мундиров к покрою одеяния наших бояр прежнего времени было бы принято с крайним удовольствием»
[408].
Как не вспомнить Грибоедова? Но дело не в одних платьях. При Николае I происходит первая историческая реставрация Московского Кремля, по государственному заказу создает свои рисунки царских регалий Ф. Г. Солнцев, собираются археологические коллекции домонгольских древностей, для общего обозрения выставляются игрушки и учебники царских детей времен Алексея Михайловича. Допетровская старина возбуждает живейший интерес. Все это отвечало личным вкусам государя, а кроме того, согласовывалось с умонастроениями, царившими в гостиных князей N. Появилось противоположное аристократическому либерализму течение — сращение национального и имперского начал.
Восстание в Польше 1830 года подействовало на этот раствор как закрепитель. В русской офицерской среде мигом ожили старые обиды, память о том, что поляки воевали на стороне Наполеона и не были за это наказаны… «Первое мнение неумолимых русских патриотов, желающих суворовской резни, уничтожения конституции, разделения королевства на русские провинции и раздачи имений участников восстания и староств генералам и другим русским чиновникам»
[409].
Разделял ли подобные взгляды князь N? Что чувствовала Татьяна? Вот этого мы как раз не знаем. Если первый временной поток романа в стихах обрывается накануне грозных событий 1825 года, то второй — в столь же страшный момент.
Любопытным выглядит и финал, когда, стуча шпорами, муж является из Манежа. Утром офицеры занимались в Манеже, и после экзерциций князь N пришел домой отобедать. Тут его должна была застать страшная картина — Онегин во внутренних покоях хозяйки. Но Татьяна уже все сказала и ушла к себе. А родственник стоял, «как громом пораженный».
Дуэль не состоится. Момент неподходящий. 26 ноября 1830 года Николай I объявил офицерам о том, что Польша вышла из повиновения, в Варшаве вспыхнуло восстание. «Если будет необходимо, — сказал он, — то вы, моя гвардия, отправитесь наказать измену и восстановить оскорбленную честь России. Я знаю, что при любых обстоятельствах могу рассчитывать на вас». Бенкендорф описал эту сцену: «Все стремились притронуться к своему государю… в глазах заблестели слезы и весь зал наполнился воодушевленным криком „Ура!“… Молодые и старые, генералы, офицеры и солдаты все были глубоко взволнованы»
[410].
Считается, что эта сцена произошла при разводе караула Преображенского полка, однако ее изображения на гравюрах показывают внутренность Манежа.
Началась война, а дуэли в военное время невозможны. Вероятно, князя N ждали битва при Грохове и взятие Варшавы.
Признаем, что судьба мужа Татьяны вырисовывается интереснее, чем судьба Онегина, который «дожил без цели, без трудов до двадцати шести годов». Приключения князя N продолжались и после изгнания Наполеона. Правда, скоро сказка сказывается, нескоро жизнь живется. Были и рутина, и карьерные взлеты. Не было — «без трудов». А это само по себе вызывает уважение. Ведь и семья требует в первую очередь труда.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
В ЗЕРКАЛЕ «РЕВИЗОРА»
— Кого хоронят?
— Генерала Гоголя.
А. О. Смирнова-Россет
Теперь у каждого или голубой мундир, или голубая подкладка, или хотя бы голубая заплатка.
А. П. Ермолов
24 апреля 1833 года, в понедельник, во втором часу дня император Николай Павлович «изволил прогуливаться по Адмиралтейскому бульвару». На углу Гороховой улицы и Адмиралтейской площади он заметил бывший дом графа А. Н. Самойлова, занятый губернскими и уездными учреждениями, и полюбопытствовал в них зайти.