Впрочем, после введения христианства природа брака в Исландии начала постепенно меняться, особенно к концу XII века. В этих изменениях не было ничего уникального, как отмечает историк Джордж Дьюби:
Вся история института брака в странах западного христианства представляет собой постепенную амальгамацию старой и новой, церковной, модели с постепенным доминированием последней. Доминировать она стала при этом не над хаосом — те, кто утверждают это, лишь слепо следуют точке зрения церковников (иные точки зрения дошли до нас, увы, лишь в исключительных случаях), — а именно над другой, более старой моделью, которая меж тем занимала во всех обществах весьма прочные позиции и поколебать ее было не так-то просто. Подлинная задача историка не дать ответ на вопрос, отчего новой, церковной модели пришлось потратить столько времени и усилий, прежде чем одержать победу, а понять, в силу чего этой новой модели удалось в итоге так много отвоевать у предыдущей. И секрет успеха церковной модели был в том, что церковники, говоря военным языком, заслали подрывников и шпионов в тыл к светской модели брака и со временем морально разложили противника. Священникам удалось выкроить себе поначалу небольшое место в брачной церемонии — они совершали акты благословения и изгнания злых духов, — потом передвинуть центр церемонии сначала из дома жениха или невесты ко входу в церковь, а затем и к алтарю. Кроме того, священникам удалось заполучить в руки юрисдикцию над браком и тем самым поставить этот институт под свой контроль. В результате они получили возможность проводить реформы, задавать правила и учреждать по своему личному усмотрению системы запретов.
[499]
В «Сером гусе» сохранились многочисленные положения о браке, относящиеся к поздним векам эпохи народовластия и созданные в этот поздний период. Согласно им, не всякие люди могли вступить в брак. Например, брак нельзя было заключить, если мужчина и женщина не владели совместно имуществом на минимальную сумму в 120 законных унций серебра (дисл. lǫgaurar), что в пересчете на сукно составляло 720 локтей, а также одеждой для повседневной носки. При этом им запрещалось иметь иждивенцев.
[500] Если бы кто-либо пожелал применять эти законы на практике, то редкий исландец получил бы возможность вступить в брак (можно предполагать, что в действительности эти законы применялись, только когда в брак собирались вступать влиятельные в округе люди). По оценкам Гуннара Карлссона, главного редактора издания «Серого гуся» 1992 года, на то, чтобы скопить столь значительную сумму, людям, не владевшим землей, требовалось не менее двадцати лет.
[501] Нет ни малейших сомнений, что никому не приходило в голову ждать возможности вступить в брак так немыслимо долго, и упомянутый выше закон де-факто не действовал.
Были и иные ограничения на брак — неимущественного свойства. Согласно требованиям римского престола, вступающие в брак не могли быть кровными родственниками ближе седьмого колена. Для Исландии с самого начала это ограничение снизили до пятого колена, то есть для вступающих в брак ближайшим общим предком могли быть прапрапрадед или — бабка.
[502] Если же кто-либо из вступающих в брак уже был ранее женат или замужем или, не дай бог, имел детей, то ситуация делалась еще сложнее, потому что в этом случае правило пятого колена охватывало уже не только вступающих в брак, но и их предыдущих супругов и отцов/матерей их детей.
[503] Не было на свете страны, где эти правила можно было бы соблюдать без того, чтобы не отказаться от института брака вовсе, и поэтому Четвертый Латеранский собор в 1215 году снизил планку до четырех колен. Альтинг утвердил это решение в 1217 году, но в таком тесном обществе, как исландское, даже это «послабление» делало поиск партнеров проблематичным, особенно если речь шла о детях влиятельных землевладельцев, желавших вступить в брак с человеком, равным себе по статусу.
Глава 18
Епископы, светская власть и церковь конца эпохи народовластия
Тут люди из Приречья смекнули, что, ясное дело, не удастся им добиться справедливости в тяжбе против Энунда, если только они не заручатся чьей-либо помощью, и вот они отправились к епископу Бранду [сыну Сэмунда] и спросили у него совета.
А епископ сказал, что все самые важные тяжбы, что разбирались прошлым летом, разрешились как нельзя лучше благодаря участию Гудмунда [Достойного], и предложил им отправиться к нему и просить его взять на себя их тяжбу.
«Сага о Гудмунде Достойном», гл. 4
Исландская церковь сумела хорошо приспособиться к реалиям исландского общества и за первые полтора века своего существования прочно вписалась в островную культуру с ее фокусом на праве, традициями распри и отсутствием городов.
Епископы
В заботе о своем социальном престиже — главной валюте Исландии эпохи народовластия — годи прибегали к помощи самых разных людей, чьи советы давали им возможность сохранить или увеличить свою власть. В такой общественной схеме епископы заняли нишу номинально беспристрастных и независимых полупредставителей, к которым мог обратиться за советом кто угодно. Социальная роль исландских епископов не уникальна — мы находим аналоги и в иных децентрализованных обществах, практикующих те или иные формы распри. Рассмотрим для сравнения черногорских епископов (владык). Их положение в племенном и воинственном черногорском обществе было весьма двусмысленно:
Владыка в Цетинье
[504] должен был, несмотря на свой епископский сан, тяжко трудиться, чтобы заработать себе хоть толику престижа. Положение владыки было непростое: с одной стороны, он был политическим лидером, с другой — у него не было никаких рычагов принуждения, с третьей — он был представителем и символом религиозной идеологии, со многими аспектами которой его соотечественники, практикующие межплеменную распрю, не желали мириться. Пытаясь помогать в замирении сторон, участвующих в распре с кровной местью, владыка шел наперекор автохтонному кодексу чести, укорененному в черногорской культуре и противоречащему ценностям христианской церкви, которые владыка как епископ должен был защищать. С точки зрения стороннего наблюдателя такое положение владыки было даже выигрышным и полезным для черногорцев как народа. Повязанные путами собственного кодекса чести, требовавшего мстить и убивать, черногорцы особенно нуждались в человеке, который бы, с одной стороны, имел авторитет, с другой — нес с собой иные, менее кровавые ценности, позволяющие легко замиряться. И в самом деле, те черногорцы, которые не были участниками какой-либо конкретной распри, видели во владыке человека, способного убедить враждующих сложить оружие и разорвать порочный круг. Однако сами участники распри, находясь в плену племенной идеологии, мириться, как правило, совершенно не желали и не испытывали угрызений совести, попросту игнорируя владыку, когда тот грозил им адскими муками в загробной жизни.
[505]