1812. Фатальный марш на Москву - читать онлайн книгу. Автор: Адам Замойский cтр.№ 87

Такие же вера и решимость ощущались и в русском лагере. Тем утром Кутузов выехал на белом коне для осмотра позиций, приветствуемый солдатами. В один момент кто-то заметил парившего в вышине орла, и весть о будто бы данном знамении распространилась по лагерю, наполняя души воинов надеждами на завтрашний день. Но, в полном контрасте с тихой верой простых солдат, русское командование сотрясали споры и взаимные обвинения, порожденные падением Шевардинского редута и бессмысленной потерей такого большого количества людей. Случившееся ставило под вопрос разумность русской диспозиции в целом.

Какие бы намерения ни преследовал русский главнокомандующий, захват редута противником вынуждал Кутузова отогнуть назад левое крыло, чтобы избежать обхода с фланга неприятелем несколько подрезанного фронта. Представляется крайне удивительным, как же, осматривая местность и вражеские позиции, Кутузов не заметил, насколько нелюбезно Наполеон отказал ему в одолжении расположить войска симметрично с русским фронтом. В то время как Кутузов растянул свои части и соединения по диагональному рубежу протяженностью шесть километров по обеим сторонам дороги Смоленск-Москва, Наполеон наступал более плотным строем южнее тракта и под другим углом, создавая угрозу на левом крыле русских, положение которого выглядело наиболее слабым.

Северное, или правое крыло Кутузова, до возвышенности с батареей Раевского и включая ее, занимала 1-я армия Барклая. Стоявшие на земляных укреплениях батареи прикрывали заслоны егерей – легкой пехоты, действующей в рассыпном строю по образу и подобию французских tirailleurs (тиральеров, или застрельщиков), – они занимали передовые позиции в селе Бородино и были разбросаны всюду среди кустов и подлеска на берегах Колочи. Следом стояли массированные сосредоточения пехоты, выстроенной в колонны, и кавалерийские части, развернутые перед земляными укреплениями. Глубже у Барклая дислоцировалась сильная группировка конницы в виде 1-го кавалерийского корпуса генерала Федора Уварова и казаков Платова, а также ощутимые пехотные резервы для переброски по мере надобности. Таким образом, данный участок был защищен более чем надежным образом.

Того же, однако, никак не скажешь о центре и левом фланге, занимаемом Багратионом с его 2-й армией. Оборона на рубеже Багратиона, имевшего в непосредственном распоряжении не более 25 000 чел., страдала от серьезной растянутости, к тому же на подступах перед занимаемыми русскими позициями явно не хватало естественных преград. Единственным препятствием для атакующих служил участок заболоченной местности в районе слияния Каменки и Семеновского ручья, стены разобранных изб селения Семеновское (высота этих стенок доходила человеку по пояс) и три наскоро построенные флеши. Кутузов усилил южное крыло 3-м пехотным корпусом генерала Николая Алексеевича Тучкова, состоявшим из восьми тысяч регулярных войск, семи тысяч московских ополченцев и 1500 казаков, расположившихся за рощицами позади села Утица. Невидимые противнику, они должны были оставаться скрытыми от него до самого последнего момента, поскольку задача их заключалась во внезапном выходе и ударе во фланг войскам французов, когда те будут пытаться смять левое крыло Багратиона.

Как Беннигсен, так и Барклай, не знавшие о хитром замысле с «засадным» корпусом Тучкова, отчетливо видели слабость левого крыла и уговаривали Кутузова усилить данный участок. Характерным для себя образом, он выслушал генералов, но ничего не сделал. В описываемом случае пренебрежение главнокомандующего к подчиненным сработало против него. Объезжая позиции позднее в тот же день, Беннигсен наткнулся на корпус Тучкова и, поскольку оставался не в курсе задачи последнего, потребовал передислоцировать это соединение, выводя его на открытое место далее вперед и позиционируя ближе к левому флангу Багратиона. «Я пустился на хитрость, чтобы усилить один слабый участок моей линии на левом фланге, – писал Кутузов царю тем вечером, даже и не подозревая, что засада уже ликвидирована. – Надеюсь лишь, что неприятель атакует наши фронтальные позиции: ежели будет так, уверен, мы победим». В письме к Ростопчину главнокомандующий обещал губернатору в случае поражения отойти к Москве и поставить все на карту обороны древней столицы ^{418}.

Будь Наполеон хоть немного ближе к настоящей своей форме, Кутузов, несомненно, проиграл бы и потерял армию. Он занял совершенно пассивную позицию, не дававшую ему сколько-нибудь заметного простора для маневрирования, плюс к тому имелся слабый участок к югу от батареи Раевского. Русский главнокомандующий осложнил собственное положение чрезмерно плотной дислокацией войск у себя на правом крыле, которое Наполеон очевидно игнорировал, и излишне малой – на уязвимом левом крыле, где всерьез не хватало солдат. К счастью для Кутузова, Наполеон показал себя в предстоящей битве, наверное, наиболее тускло за всю свою блестящую военную карьеру.

Император, как и его противник, озаботился детальной рекогносцировкой поля. Он сидел в седле с двух часов ночи. В компании свиты из штабных офицеров Наполеон отправился на захваченный прошлым вечером редут, а потом проскакал вдоль всей линии, несколько раз спешиваясь, чтобы осмотреть отдельные участки русского фронта в подзорную трубу. Он, однако, не смог разглядеть все как следует и, как выяснилось потом, допустил кое-какие ошибки в оценке местности. Император французов вернулся в палатку не ранее девяти утра и провел несколько часов над изучением карт и данных.

Наполеон чувствовал себя больным. Он схватил простуду, а она послужила преддверием и залогом приступа дизурии – расстройства деятельности мочевого пузыря, от чего он периодически страдал. В предыдущую ночь император вызвал личного врача, доктора Метивье, который отметил у Наполеона сильный кашель и затрудненное дыхание. Воду его организм пропускал с болезненными ощущениями, моча выходила по капельке и с густым осадком. Ноги распухли, пульс сделался частым. Если верить запискам императорского камердинера Констана, господина его всего трясло, и он говорил, что ему дурно. Другие отмечали схожие жалобы, и все находившиеся возле него хором утверждали, что на протяжении тех трех чрезвычайно важных суток – 5, 6 и 7 сентября – император пребывал в болезненном состоянии ^{419}.