1812. Фатальный марш на Москву - читать онлайн книгу. Автор: Адам Замойский cтр.№ 83

Их сменяли беженцы, текшие рекой из Смоленска, рассказывавшие ужасные истории, и раненые офицеры, вывезенные с фронта, сетования которых на Барклая и немецких «предателей» передавались из уст в уста и циркулировали по городу. Скоро даже московские извозчики ругали Барклая немецким изменником ^{395}.

Сам же Ростопчин начал вывозить святыни из церквей, библиотеки и сокровища из Кремля, но продолжал сочинять прокламации, или «простонародные листки», звучавшие все более воинственно. Губернатор разгуливал по улицам, встречал людей и уверял их в отсутствии причин для беспокойства, ибо французов скоро разобьют, а сам он скорее сожжет город, чем пустит в него врага. «Народ здешний по верности к Государю и любви к Отечеству, решительно умрет у стен Московских, и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то следуя русскому правилу «Не доставайся злодею», обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему знать, чтоб он не щитал ^[94] на миллионы и магазейны ^[95] хлеба, ибо он найдет уголь и золу», – писал губернатор Багратиону 24 августа ^{396}.

По приказу Ростопчина каждый день ловили «шпионов» и «агитаторов». Их стегали кнутами и сажали под арест или, если они оказывались иностранцами, отсылали в какой-нибудь отдаленный город под надзор полиции. Французских жителей столицы, каковые выказывали удовольствие успехами Наполеона, ссылали в Нижний Новгород. 24 августа Ростопчин с гордостью сообщал Багратиону, что обстановка им полностью контролируется и оснований для страха перед низшими сословиями нет, ибо Наполеона и французскую свободу превозносили лишь несколько пьяниц. «Настроение народа таково, что ежедневно я нахожу себя проливающим слезы радости», – писал он Балашову ^{397}.

18 августа в город прибыли сотни крестьянских новобранцев, сопровождаемых стенающими женами, матерями и плачущими детьми, пришедшими проводить близких. Они составляли первую партию из 24 835 ратников, призванных в губернии к тому моменту для составления местного ополчения – так называемой «Московской военной силы». В качестве форменной одежды ополченцам выдавали серые крестьянские кафтаны длиной до колена и мешковатые штаны (шаровары), заправлявшиеся в высокие русские сапоги, а в качестве головных уборов – суконные фуражки с наушниками, которые можно было завязывать под подбородком, и крепившимися спереди эмблемами: царским вензелем на околыше и латунным крестом с надписью «За веру и царя» на тулье ^[96]. Затем ополченские полки выстроились перед генерал-губернатором, выслушали обращение историка Николая Карамзина и получили благословение митрополита Москвы. Тот окропил воинов святой водой и вручил освященные знамена для битвы перед выступлением на фронт ^{398}.

Ростопчин относился к делу более чем добросовестно и старался не упустить никаких моментов, способных послужить для разгрома французов. Его внимание привлек один немецкий шарлатан по имени Леппих, уверявший, будто может построить огромный воздушный шар, который полетит над французскими войсками и разом уничтожит врага огнем с неба. Изрядно облегчив городскую казну, Леппих в тайне ото всех засел за работу.

Лихорадочная деятельность Ростопчина способствовала разрастанию смятения и все сильнее нагнетала атмосферу. Люди, осмеливавшиеся заговорить на улице на каком-нибудь другом языке, кроме русского, рисковали пасть жертвами озлобленных толп. Воззвание, выпущенное Ростопчиным 30 августа, где тот пообещал повести население города на битву с противником, вооружив горожан, если будет надо, топорами и вилами, вызвало настоящие бунты: толпы вламывались в лавки и избивали ни в чем не повинных граждан из-за подозрений, будто те являются французскими шпионами ^{399}. Все это не могло кончиться добром и сулило великую беду древней столице царей.

После всего пережитого им в Москве, Александр, прибыв в начале августа в Санкт-Петербург, нашел совсем иную картину: народом там владели пораженческие настроения. При дворе находились немало призывавших к миру, и даже те, кто выступал против договоров с Наполеоном, не демонстрировали и толики тех экзальтации и отваги, свидетелем каковым царь стал в Москве. Многие, включая мать Александра, вдовствующую императрицу, паковали и отсылали из столицы ценности, другие пока только укладывали их в ящики для быстрого вывоза, и у большинства наготове стояли лошади и кареты. Как высказался один шутник, все жили на осевой смазке.

Единственной демонстрацией патриотизма служили отпущенные бороды и русские костюмы, в которых щеголяли некоторые националисты, и публичный бойкот французских театров, где при пустом зале выходила на сцену прославленная мадмуазель Жорж. На постановку же «Дмитрия Донского», в полную противоположность, было не пробиться, но, согласно впечатлениям одного очевидца, атмосфера в зале большей напоминала церковь, чем театр – чуть не половина аудитории заливалась слезами ^{400}.

Александр удалился в летнюю резиденцию на Каменном острове и с головой погрузился в работу. Он реже виделся с любовницей и чаще – с царицей, а также мало показывался на людях. Однако царь не мог совершенно игнорировать поток писем от брата Константина, где тот поносил Барклая как некомпетентного труса и предателя. Корреспонденция от Багратиона Аракчееву, с которой знакомился и царь, вторила тону брата, как и слухи при дворе – все ведь получали письма из армии с теми же жалобами и обвинениями. По словам американского посла, Джона Куинси Адамса, против Барклая звучали «чрезвычайные протесты» ^{401}.

Александр отстаивал главнокомандующего, сколько мог. Он отчаянно ждал хоть каких-нибудь добрых новостей, когда же услышал об отступлении Барклая из Витебска, надеялся на решительный бой хоть бы уж под Смоленском, а потом выражал глубокое монаршее неудовольствие тем, что войска не встали стеной на пути неприятеля. «Пыл солдаты проявили бы высочайший, ибо то было бы вступление в первый поистине русский город, который они защищали», – писал царь Барклаю ^{402}. После падения Смоленска Александр уже не мог поддерживать презираемого всеми полководца без риска самому сделаться объектом подобного рода чувств, в особенности тогда, когда общественное мнение указывало на преемника Барклая, избрав на эту роль Кутузова.