Месть и прощение - читать онлайн книгу. Автор: Эрик-Эмманюэль Шмитт cтр.№ 32

Закончив разговор, Вильям не смог сдержать внутреннего раздражения. Что скрывал сын? Что он украл? Какое письмо он получил, если его надо держать в тайне от отца? Поначалу он подумал о счетах на секретные покупки, потом к нему вернулось хорошее настроение – он заподозрил любовную переписку.

Заинтригованный, Вильям направился в комнату Джеймса, решив поговорить. Когда он переступал порог, Джеймс натолкнулся на отца с ранцем за плечами и заявил, что у него нет ни секунды, иначе он пропустит контрольную по географии. Вильям на ходу потрепал его по волосам. Машинально он присел на кровать, оглядел стены. Постеры с рокерами и теннисистами. Научно-фантастические романы. Сага героической фэнтези. Он вспомнил о письме. Где оно спрятано? Нет! Он не будет рыться в ящиках сына! В пятнадцать лет он возненавидел бы родителей за такой поступок. Из щепетильности он уже собрался уйти, когда, вставая, вздрогнул: письмо, которое Джеймс стянул с подноса для почты, валялось в мусорном ведре. Он узнал его по мандариновому цвету.

Его рука решительно протянулась и схватила конверт. Буквы на нем показались знакомыми: почерк Мандины.

Он рухнул на кровать мальчика. Значит, сын поступал так же, как он сам? Его сын выбрасывал письма Мандины, не распечатывая? История повторяется? В растерянности он заколебался, открывать ли конверт. Вдруг Джеймс заметит? Да ладно, убираются здесь каждое утро, сын и не подумает искать письмо в мусорной корзине. Вильям укрылся у себя в кабинете, запер дверь на ключ.

Вильям осознал, какой удар нанес Мандине, забрав к себе Джеймса. Хоть он и обратил внимание, что мальчик все чаще прибегает к отговоркам, когда речь заходит о поездке в Савойю, – под предлогом домашних заданий и школьных экскурсий тот отправлялся туда все реже и реже – все равно он недооценил степени охлаждения сына, тем более что сам с ним никогда не ездил. По какому праву он посмел бы ругать Джеймса? Как он мог бы его отчитывать, если сам в том же возрасте стыдился Мандины?

«Мать – не любовница, – вкрадчиво вступил внутренний голос. – У тебя только одна мать. Ты не должен плохо с ней обращаться».

Вильям пообещал себе вмешаться, как только подвернется удобный момент.

Неделю спустя такой момент все еще не нашелся.

В понедельник утром сцена с воровством письма повторилась. Что делать? Какая-то часть Вильяма вполне благосклонно относилась к тому, что Джеймс отдаляется от Тьевеназов, чтобы стать Гольденом. В возрасте, когда сыновья обычно восстают против отцов, Джеймс боготворил своего. Неужели Вильям упрекнет его в этом? Или попытается сдержать? Неужели он разрушит эту неожиданную, глубокую, потрясающую привязанность? И что сказать в защиту Мандины? Она страдает умственной отсталостью, все меньше и меньше понимает сына, стесняет его своей непомерной любовью.

На протяжении месяцев он позволял Джеймсу тайком таскать письма матери и выбрасывать их в мусор.

Однажды вечером Вильям приобщил сына к опере – в шестнадцать лет пора вкусить это утонченное искусство. Для первого причастия он выбрал «Мадам Баттерфляй», предполагая, что экзотика Японии и замечательная музыка Пуччини смогут его покорить. К тому же состав, собравший лучшие голоса исполнителей веристской оперы, обещал, что вечер будет исключительным. И он не ошибся. Спектакль шел во всем своем великолепии, главной составляющей которого был сам сюжет. В порту Нагасаки совсем юная Чио-Чио-сан полюбила Пинкертона, офицера американского морского флота, чье судно стояло в порту. Пойдя против семьи, общественных устоев, религии, Чио-Чио-сан – что по-японски означает «мадам Баттерфляй» или «мадам Бабочка» – отдается молодому янки. Они женятся – по-настоящему для нее, но ради чистой экзотики для него. Они любят друг друга. Он уплывает на своем пароходе. Три года спустя она растит их ребенка, плод их союза, и по-прежнему ждет его, верная, одинокая, отказываясь от выгодных партий. Когда Пинкертон прибывает в порт со своей новой американской женой, он узнает, что у него есть сын от Чио-Чио-сан и решает забрать его с собой. Чио-Чио-сан делает вид, что согласна, прощается с ребенком, потом кончает с собой.

По мере развития действия, увлеченный музыкой, восхищенный декорациями, потрясенный пылкой исполнительницей, отдавшей свой чистый, бархатистый, лирический голос юной гейше, Вильям чувствовал, как им овладевает жалость. Баттерфляй утратила все: свою семью, предков, идентичность японки, мужа, сына, жизнь. Неумолимость трагедии сломила его. Под воздействием японских мотивов, шелковистых скрипок, восточных колокольчиков, мощных голосов певцов, перекрывавших оркестр, Вильям забыл про привычные фильтры сознания. Музыкальная драма захватила его; он дрожал, когда Баттерфляй не замечала цинизма Пинкертона; он плакал, когда она годами ждала корабль, глядя на морские волны; он содрогался, видя всю грубость мужской снисходительности; его тронула жертвенность Баттерфляй, которая отдала сына отцу, и он болезненно ощутил удар кинжала, которым Баттерфляй вспорола себе живот.

Укрытый полумраком ложи, он дал волю чувствам. Когда после двадцатиминутных бурных аплодисментов зажегся свет, Джеймс повернулся к нему и воскликнул с насмешливой улыбкой на губах:

– Какая мелодрама!

Тем самым Джеймс показывал, что не дал себя провести: он прекрасно понял, что автор и исполнители хотели, чтобы он расчувствовался, но сопротивлялся этой манипуляции его эмоциями со всей силой своих шестнадцати лет. В глубине души он поздравлял себя с тем, что ничего не почувствовал и вышел прежним после спектакля.

На секунду Вильяму показалось, что его сын просто глуп. Потом у него мелькнула мысль: мадам Баттерфляй – это Мандина! Вот почему он, Вильям, был так потрясен. Он поступил, как Пинкертон, этот сноб, который во время очередного путешествия, заполучив женщину, бросает ее, этот могущественный соблазнитель, который отнимает ребенка у матери, считая ее ниже себя, а Пуччини заставил самого Вильяма глянуть на ситуацию глазами романтической оперной героини.

Вечером после спектакля, зайдя в комнату Джеймса, чтобы пожелать тому спокойной ночи, он стащил у него несколько тетрадок, заперся в кабинете. Подражать почерку сына оказалось несложно; потом, когда пробило полночь, он набрался духу и принялся писать письмо, предназначенное Мандине.

Час спустя он подписал его: «Джеймс».

Его Баттерфляй суждено страдать меньше, чем той, которую описал Пуччини: сын будет нежно любить ее. Тем хуже для истины, тем хуже для Джеймса. Вильям, потрясенный мужской жестокостью и своей собственной, хотел смягчить горе Мандины и скрасить ее одиночество.

Как легко было любить ее!

На протяжении многих лет Вильям описывал Мандине, что он – Джеймс – делал сегодня, про вечера с отцом, выходные с друзьями; он рассказывал о книгах, которые читал, и фильмах, которые смотрел, а главное – расспрашивал о том, что делается в Савойе: как поживает дедушка Зиан, что поделывает рыжая собака, взятая после смерти Густа, понравилось ли козам в новом хлеву? В конце он подбирал самые ласковые словечки, зная, что Мандина будет читать и перечитывать их с особым восторгом.