Какое дерево росло в райском саду? - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Мейби cтр.№ 74

Сколько же времени нужно, чтобы в результате совместной эволюции сложились такие поразительные отношения? Были ли промежуточные этапы – короткие хоботки и мелкие нектарники? Какую выгоду получает бабочка от подобной монополии на определенный источник питания, очевидно, к тому же ее телескопический хоботок наверняка может выдаивать и другие цветы. Но ради чего орхидее устраивать себе такой эксклюзивный механизм опыления? Почему не держать открытый дом и не приглашать насекомых разных видов? С точки зрения эволюции ответ, разумеется, – «так вышло». Бабочка с хоботком чуть длиннее обычного обнаружила орхидею с несколько более глубокими, чем обычно, нектарниками, у которой в противном случае не было бы наследников. За миллионы лет этот процесс многократно повторялся – и в конце концов бражник и орхидея были вознаграждены членством в закрытом клубе «Двенадцать дюймов».

Дарвину не давали покоя мысли о возможных опасностях самоопыления. Для этого были и сугубо личные причины – он был женат на двоюродной сестре и всю жизнь беспокоился, как это скажется на детях. Тем сильнее его удивляло, какие непреодолимые препоны ставят орхидеи своим перекрестным опылителям, и он признавал, что здесь, вероятно, таится какое-то обстоятельство, которого он не понимает. Когда Дарвин писал о насекомоносных орхидеях, то не скрывал, что пока может «лишь догадываться, что заставляет насекомых навещать эти цветы». Ответ с сексуальным оттенком он бы еще мог пережить – но не смирился бы с идеей подобного обмана у создания Божия. Хуже того, самые сложные полосы препятствий, похоже, приводят не к самым лучшим результатам, и тщательные эксперименты и наблюдения самого Дарвина показали, что успешно собрать пыльцу удается далеко не всегда. «В механизме его жизни что-то явно заедает», – заключил ученый, редко позволявший себе критиковать работу эволюции (трогательно, что столь великий человек делает такие признания, сохраняя при этом свою «дарвиновость», будто утка в зимнем оперении). Если же орхидеям удается опылиться, они дают огромное количество семян, – вероятно, в компенсацию, однако Дарвину этого оправдания было мало. Он считал, что это «признак недостатка организации… ущербности приспособления». К вящей досаде ученого, пчелоносная орхидея, похоже, гораздо успешнее играла в рискованные игры с самоопылением.

Книга Дарвина об орхидеях – не только полный уважения и остроумных наблюдений отчет о механизмах размножения у растений, но и откровенное признание, что его теории об эволюционной пользе перекрестного опыления не всегда сообразуются с фактами растительного мира. Пройдет более сорока лет, и Морис Метерлинк придаст тем же самым процессам блеск самоуверенного витализма. Метерлинк принимает теорию естественного отбора Дарвина, однако убежден, что эволюцией движет некая врожденная целеустремленная жизненная сила. А кроме того, вероятно, и сами растения, опирающиеся на бессознательный «растительный разум» (тем самым он предвосхитил открытия XXI века).

В «Разуме цветов» (1907) Метерлинк витиевато, однако с ботанической точки зрения точно описывает опыление звездного вида из моей долины – пальчатокоренника мясо-красного. Оно начинается как всегда – с того, что в цветок забирается в поисках нектара насекомое, обычно муха, и по пути невольно собирает пыльцевые мешки.

Когда я читаю об этом изысканном номере из ботанического бурлеска, на ум неизменно приходит Марсель Марсо. Очень интересно, какую роль в описании Метерлинка играют антропоцентрические образы и аналогии. Пчелу он открыто называет «бессознательной исполнительницей», зато сразу после этого утверждает, что орхидея «гениальна, опытна и мудра». Здесь автор прибегает к метафоре – предполагает, что рефлексы орхидеи, возникшие в результате эволюции, словно бы говорят о качествах, присущих сознанию человека. А вот слово «расчет» спорно – оно описывает длительный разумный процесс. Если промежуток между появлением насекомого и сжатием стебельков и в самом деле всегда составляет тридцать секунд, независимо от скорости, с которой насекомое исполняет свое «трудное дело», значит, сжатие – просто очередной рефлекс, выработанный эволюцией, и в итоге медлительные насекомые набирают меньше пыльцы, чем могли бы. А если орхидея способна менять этот промежуток, подстраиваясь под насекомых-копуш, значит, идет куда более интересный процесс, для толкования которых нужен современный Дарвин или Метерлинк.

* * *

Ореол соблазна и сексуальной сложности, окружающий орхидей, и в наши дни чарует их любителей. Сто лет спустя после Метерлинка Эрик Хансен, такой же одержимый поклонник орхидей, как и энтузиасты, которых он описывает, усматривает в одном гибриде венерина башмачка Paphiopedilum откровенно сексуальные образы. Блестящий, «глазурно-яблочный» стаминодий, прикрывающий органы размножения, напоминает Хансену высунутый язык – знаменитый логотип “Rolling Stones” (интересно, знал ли он о «воспаленном языке», о котором писал Гюисманс). «Этот ядовито-красный отросток, покоящийся в ложбинке между двумя зардевшимися лепестками, тянется вниз – лизнуть кончик перевернутого мешочка»… Казалось бы, какие-то тайные фантазии извращенного любителя порно с орхидеями, но тут читаешь, как Хансен описывает американские выставки орхидей и какие диалоги между судьями приводит:

Неудивительно, что Джон Рескин, арбитр викторианских вкусов, недолюбливал орхидеи и называл их «непристойными видениями». Он тоже видел метафорические языки, только не воспаленные, а похотливые. Одной группе орхидей он дал прозвание «сатириумы» (это были или шлемоносные орхидеи, или ятрышники обезьяньи – и те, и другие при Тюдорах называли «сатирионами») и считал, что они всегда наряжаются «в мертвенные, неприятные цвета» и у них привычка вертеть стеблями и нижними лепестками, «будто злой шут высовывает язык» ^[172].