– Никто из вас не видел, как они выезжали?
– В пятницу и выходные нас не было в городе.
* * *
– И у вас нет ни малейшего представления, куда Палма уехал?
– Ни малейшего.
– Благодарю вас.
Больше соседей по площадке у Гектора не было. Направляясь к
лестнице, я лицом к лицу столкнулся с крепко сложенным, одетым в униформу
охранником. Похоже, женщина вызвала его по телефону. В правой руке он сжимал
клюшку для гольфа и многозначительно похлопывал ею по ладони левой, как
полисмен из телевизора.
– Что вы здесь делаете? – гаркнул он.
– Ищу человека. Эту штуку, – я кивнул на клюшку, – лучше
убрать.
– Попрошаек мы не пускаем.
– Вы глухой? Я сказал, ищу знакомого. Попрошайничество – не
мой профиль. – Я обогнул охранника.
– На вас жалуются жильцы, – услышал за спиной. – Пожалуйста,
уходите.
– Ухожу.
* * *
Поужинал я сандвичем и пивом в баре неподалеку. Заведение
было недорогим, из разряда тех, где прибыль приносят не цены, а быстрый
благодаря постоянному притоку посетителей оборот. Возле стойки сидели молодые
госслужащие, забежавшие по пути домой побаловаться пивком, посудачить о
политике, поглазеть по телевизору на игру любимой баскетбольной команды.
Пора было смириться. Жена и друзья остались в прошлом. Семь
лет, проведенных в изнурительном труде на благо “Дрейк энд Суини”, мало
способствовали укреплению дружеских уз, как, впрочем, и семейных. Дожив до
тридцати Двух лет, я оказался неподготовленным к одиночеству. Глядя на экран, я
думал: а не пора ли найти в подобном заведении новую спутницу жизни? Нет.
Должны быть другие места для этой цели.
Почувствовав внезапное отвращение к окружающим и обстановке,
я вышел на улицу.
Машина медленно двигалась в сторону центра. Чердак не манил.
Мое имя стояло в документах о найме, значилось в каком-то компьютере, при
необходимости полиция без особых усилий вычислит мое пристанище. Если арест –
дело решенное, то явятся за мной наверняка ночью. Копы не преминут перепугать
стуком в дверь, с обдуманной грубостью защелкнут на запястьях стальные
браслеты, вцепятся звериной хваткой под локти, запихнут в патрульную машину и привезут
в городскую тюрьму, где я, без сомнения, окажусь единственным белым,
арестованным за ночь. Самым большим для них наслаждением будет запереть меня в
камеру с полудюжиной отъявленных подонков и наблюдать за встречей новичка.
Куда бы ни направлялся и что бы ни делал, я имел при себе
сотовый телефон, чтобы известить Мордехая об аресте, и пачку из двадцати
стодолларовых банкнот, чтобы уплатить залог и оказаться на свободе до
разговоров о камере.
Оставив машину в двух кварталах от дома, я внимательно огляделся,
особо уделяя внимание пустующим машинам.
Все было тихо, я без приключений забрался на чердак.
Мебель в гостиной состояла из двух шезлонгов, пластикового
ящика для бутылок, служившего мне столом и подставкой для ног, и аналогичного
ящика, на который я водрузил телевизор. Интерьер получился убогим донельзя, и я
решил, что гостей принимать не буду. Незачем им видеть, как я живу.
В мое отсутствие звонила мать. Голосом автоответчика она
сообщила, что, как и отец, волнуется за меня и хочет приехать. Родители
обсудили перемены в моей жизни с Уорнером, тот также готов нанести мне визит.
Представляю, о ем они там судачили: должен хоть кто-то из семьи вернуть
заблудшую овцу.
Митинг в память Лонти Бертон стал главной темой
одиннадцатичасового выпуска новостей. На экране появились снятые крупным планом
пять гробов: вот их устанавливают на лестнице, вот несут на руках к Капитолию.
Увидел я и выступление Мордехая. Участников митинга оказалось значительно
больше, чем я предполагал, – по оценкам журналистов, более пяти тысяч. Мэр
города от комментариев отказался.
Выключив телевизор, я набрал номер Клер. Мы не общались
четвертый день, сломать лед было необходимо ради соблюдения приличий. Формально
мы ведь оставались мужем и женой. Неплохо было бы поужинать вместе – например,
через неделю.
После третьего гудка прозвучал вальяжный незнакомый голос:
– Алло?
Мужчина.
На мгновение я так опешил, что не смог вымолвить ни слова.
Четверг, половина двенадцатого ночи, а у Клер сидит мужчина. Но я ушел меньше
недели назад! Мне захотелось бросить трубку. Преодолев этот порыв, я сказал:
– Клер, пожалуйста.
– Кто спрашивает? – бесцеремонно поинтересовался незнакомец.
– Майкл, ее муж.
– Она в душе, – с ноткой злорадства изрек нахал.
– Передайте, что я звонил. – Я бросил-таки трубку.
До полуночи я расхаживал по мансарде, затем оделся и вышел
на улицу. Когда рушится брак, человек поневоле перебирает всевозможные причины
катастрофы и варианты развития событий. Что было в нашем случае? Исподволь
нараставшее отчуждение? Нечто более сложное? А может, я не обратил внимания на
сигналы, которые Клер мне подавала?
Не был ли тот мужчина банальным гостем на одну ночь, или
Клер давно с ним? Коллега-врач, уставший от семьи и детей, или студент-медик,
давший ей то, чего она не получала от меня?
Я пытался убедить себя в том, что дело вовсе не в любовнике.
Не взаимной неверностью было продиктовано наше решение развестись. Слишком
поздно переживать из-за того, что Клер спит с другим. Брак кончился, это
однозначно. И не важно почему. Пусть убирается к черту, меня уже ничего не
волнует. Она забыта, вычеркнута из памяти. Если я решил выйти на охоту, то и
Клер может делать что заблагорассудится.
Да, именно так.
В два часа ночи, игнорируя призывы гомосексуалистов, я вышел
к Дюпон-сёркл; на скамейках лежали закутанные в тряпье безликие и бесформенные
тела. Не самое подходящее место для прогулок, но сейчас мне было наплевать на
опасность.
* * *
Несколькими часами позже я купил в кондитерской коробку с
дюжиной разных пончиков, два высоких картонных стаканчика кофе и газету.
Дрожащая от холода Руби упорно поджидала меня у двери. Глаза были краснее, а
улыбка скупее, чем обычно.
Мы устроились в большой комнате за столом, где старых папок
было поменьше. Я поставил на середину стола стаканчики, раскрыл коробку.
Пончики с шоколадом Руби не понравились, она предпочитала фруктовую начинку.