Кольцо аль-Джабаль — «гора» — знаменитая драгоценность, датирующаяся началом правления Хосроев
[49], сверкающая в темноте, как янтарь, наделенная — по крайней мере по некоторым утверждениям, — некой первичной жизненной силой. Он купил кольцо за сорок тысяч динаров, и с тех пор его стоимость возросла многократно. Требуя спрятать его в глазнице курьера, похитители, видно, предвидели нападение разбойников, а наглазная повязка — самое хитроумное и надежное место. В сравнении с кольцом, затребованные вдобавок шесть тысяч динаров — жалкая мелочь, возможно, просто возмещение текущих расходов, — можно отдать без всякого сожаления. Упомянутый в качестве места встречи Акабат-аль-Шайтан — это узкий проход на паломническом пути в пустыне за Вакисахом, может быть, выбранный лишь за название — «сатанинский склон». Место вряд ли конечное — похитители с такой щедростью не полезут в ловушку, — курьеров, по всей вероятности, перехватят где-нибудь раньше, в неизвестной точке. Существуют мириады возможностей подобраться к многочисленному суетливому каравану и оттуда направиться к новой цели назначения. Шехерезаду же похитители могут держать, где угодно: на севере, в «благодатном полумесяце
[50]», на востоке в Персии, на западе в пустыне, на юге в зеленых полях и болотах между двумя великими реками, даже в самом Багдаде, если на то пошло. Они все отлично спланировали. Но халиф был уверен, что сможет помериться с ними силами и сообразительностью.
Когда прибыл царь Шахрияр, Гарун обнаружил, что преисполнился необъяснимой жалости к нему. Вчера еще напыщенный самодовольный царь теперь вдруг как-то усох, даже стал меньше ростом. Необычайная привязанность к жене проявляется в заметной дрожи, утратившей краски коже и особенно в паутине морщин, вдруг покрывших лицо, будто он провел ночь, обливаясь слезами. Определенно, такое горе не подделаешь. Удивляясь, что до такой степени недооценивал этого человека, Гарун принес многословные извинения за упущения охраны, заверив царя, что виновные понесут скорое и суровое наказание.
— Мне сообщили, что похитители, скорее всего, индусы, — добавил он, отметив, как побледнел Шахрияр.
— Э-э-э… индусы?
— Говорят. Вот что они оставили.
Халиф протянул записку с требованием выкупа, наблюдая, как Шахрияр, быстро шевеля губами, читает письмо и лицо его багровеет.
— Непростительно!.. — прошипел он, дочитав до конца, и вдруг взглянул на халифа, словно только что сообразил, где находится.
— Вот именно, — согласился Гарун, взволнованно вздыхая. — Да позволит нам Аллах отомстить.
— Да… возможно…
— Тем временем прошу государя принять мои заверения, что выкуп, естественно, будет выплачен полностью. Царица вернется живой, чего бы это ни стоило.
Шахрияр захрипел и снова побледнел, как будто ему вдруг что-то пришло в голову.
— Н-нет… — задохнулся он, заглядывая в записку, точно ища там ответа. — Аль-Джабаль… легендарный камень… не могу допустить…
— Нет такой драгоценности, которой не стоила бы царица Астрифана.
По правде сказать, история аль-Джабаля темная: по слухам, каждый государь, вырезавший на нем свое имя, умер насильственной смертью. В более куртуазные
[51] времена Гарун сам велел вырезать на внутренней стороне свое имя, потом пожалел о своей дерзкой выходке и поклялся больше его никогда не носить. Фактически он давно искал законный предлог, чтоб избавиться от кольца.
— А деньги! — возмутился царь.
— Ерунда. Совершая паломничество, я за день раздаю много больше.
У Шахрияра затряслась челюсть.
— Нет… повелитель не понимает… я хочу сказать… есть же общие принципы… вечные… даже для царей… — беспомощно лепетал он, брызжа слюной. Гарун еще сильнее растрогался.
«Переживая за судьбу жены, царь все же полон решимости не обременять хозяев, тогда как менее учтивый человек воспользовался бы возможностью их разжалобить», — халиф, смягчившись, задумался, случалось ли ему когда-нибудь так ошибаться в людях.
— Мне бы не хотелось, чтобы государь из-за этого так беспокоился, — сказал он успокоительным тоном. — У него и без того хватает забот. Я, конечно, освобождаю царя от всяких финансовых обязательств, как заповедал Аллах.
До чего приятно оказывать щедрое покровительство.
— Да нет, я совсем не о том. — Шахрияр на мгновение проявил настоящую нетерпеливость. — Нельзя… невозможно идти на поклон к этим людям. Повелитель не знает, как… — Он запнулся, подбирая слова, и потом наконец объяснил: — Я в Астрифане не раз сталкивался с подобными случаями. У нас полиция строгая. Так надо. Это необходимо. Никакие требования выкупа… никакие требования выкупа недопустимы.
— Ценю принципиальную позицию государя, — кивнул Гарун.
— Иначе начнется анархия.
— Похвальная решимость, но когда речь идет о визитерах…
— Нет… это невозможно. — Шахрияр пылко взглянул на него. — Я не допущу. Мой долг не допустить этого. В моем царстве… мы идем на крайние жертвы во имя закона, о ком бы ни шла речь, о нищем или о царице. Вот что нас сплачивает воедино.
— Но Шехерезада…
— …уже считает себя мертвой, — заверил его Шахрияр. — А мои страдания… мои страдания лишь начинаются.
Гарун опешил от такого упорства. От несокрушимой чести. Вряд ли можно было разглядеть подобную личность в вялом государе, с которым он познакомился вчера. Обезоруженный его настойчивостью, халиф мог лишь подчиниться его воле, благоговейно преклоняясь перед благородством.
— Ты храбрый человек, царь Шахрияр, — сказал он.
— Меня закалил опыт.
— Действительно, опыт — отец мудрости.
— И награда для старых воинов, — понимающе улыбнулся Шахрияр.
Последнее замечание озадачило Гаруна, ибо, насколько ему было известно, царь не раз участвовал в битвах. Но не стал расспрашивать.
— Тогда, разумеется, царь позволит использовать вооруженную силу?
У Шахрияра словно кость в горле застряла.
— Чтобы… перебить похитителей? — прохрипел он.
— И спасти Шехерезаду.
Царь снова обмер:
— Но… ведь никто понятия не имеет, куда ее увезли!
— В данный момент никакого. Хотя государь, безусловно, слышал о бариде.
— О бариде?..