Сепаратный мир - читать онлайн книгу. Автор: Джон Ноулз cтр.№ 44

Я дошел до моста, аркой перекрывавшего маленькую речку Девон, за ним до самого стадиона извивалась проселочная дорога. Сам стадион – с белыми бетонными рядами сидений с обеих сторон – представился мне огромным и чужим, как ацтекские руины, мне повсюду мерещились следы давно исчезнувших людей и былых ристалищ, предельного напряжения чувств и высоких трагедий. На память пришла известная фраза «Если бы стены умели говорить», и я прочувствовал ее глубже, чем кто-либо когда-либо: пусть этот стадион не умел говорить, но его неслышные речи околдовывали меня. На самом деле стадион властно говорил во все времена, в том числе и теперь. Просто я не мог его слышать, потому что меня не существовало.

На следующее утро я проснулся в сухом и хорошо защищенном от влаги углу под пандусом стадиона. Шею свело от сна в неудобной позе. Солнце уже стояло довольно высоко, воздух был свеж.

Я вернулся в школу, позавтракал и пошел к себе в комнату за тетрадью, потому что в 9.10 в ту среду у меня был урок. Но под дверью я обнаружил записку от доктора Стэнпоула: «Пожалуйста, принеси Финни в лазарет какую-нибудь одежду и умывальные принадлежности».

Я взял его чемоданчик, собиравший пыль в углу, и сложил в него то, что могло понадобиться Финеасу. Я понятия не имел, что скажу в лазарете. Меня не покидало смутное чувство, будто все это я уже проживал раньше: Финеас в лазарете, и ответствен за это я. Кажется, сейчас я был потрясен меньше, чем в первый раз, минувшим августом, когда беда разразилась над нашими головами как гром среди ясного неба. Сейчас вокруг витали, словно едва уловимый запах, намеки на что-то гораздо худшее, их вызывали в сознании такие слова, как «плазма», «психоз», «сульфазин», – странные слова, напоминающие латинские существительные. Кинохроника и журналы были забиты видами вздымающих землю артиллерийских взрывов и тел, наполовину утопающих в песке где-то на морском побережье. Мы, выпускники 1943 года, теперь приближались к войне стремительно, настолько стремительно, что жертвы среди нас появились прежде, чем мы до нее добрались: помутнение рассудка и сломанная нога. Возможно, в этой ускоряющейся гонке их следовало считать всего лишь малозначительными и неизбежными неприятностями. Воздух вокруг нас был заряжен энергетикой вещей куда более худших.

Так я успокаивал себя, направляясь в лазарет с чемоданчиком Финни. В конце концов, размышлял я, люди стреляют из огнеметов в жилые дома и зажаривают других людей живьем, торпеды пробивают фюзеляж кораблей, и ледяной океан поглощает тысячи мужчин, целые городские кварталы взрываются и рушатся в один момент. Мои короткие вспышки злобы, длящиеся всего секунду, даже долю секунды, накатывающие прежде, чем я успеваю осознать их приближение, и отступающие прежде, чем я успеваю понять, что они были, все это такая ерунда в гуще нынешней бойни.

Так, с чемоданчиком Финни, я дошагал до лазарета и вошел внутрь. Атмосфера здесь была тяжелой от больничных запахов, она немного напоминала ту, что царила в спорткомплексе, но тут недоставало ощущения отданной человеческой энергии. Теперь это стало фоном жизни Финеаса – медицинская стихия, в которой отсутствует физическое здоровье.

Коридор оказался пустым, и я проследовал по нему в состоянии своего рода фатальной эйфории. Все сомнения наконец разрешились. Тогда как раз в моду вошла простая, но многозначная военная присказка «вот и все», и хоть впоследствии она стала восприниматься иронично, в ней заключалась невыразимая точность: бывают моменты, когда только это и остается сказать. Сейчас был именно такой момент – вот и все.

Я постучал и вошел. Он сидел в кровати, обнаженный до пояса, и листал журнал. Я интуитивно опустил голову, смелости у меня хватило лишь на то, чтобы бросить на него очень короткий взгляд, прежде чем сказать: «Я принес твои шмотки».

– Положи чемодан на кровать, вон там, пожалуйста.

Интонация его голоса была безжизненно ровной: ни дружелюбия – ни враждебности; ни интереса – ни скуки; ни энергии – ни апатии.

Я поставил чемоданчик на кровать рядом с ним, он открыл его и стал перебирать смены белья, рубашки и носки, которые я собрал. Я стоял посередине комнаты, стараясь найти что-нибудь, во что можно было бы уткнуться взглядом, и слова, чтобы что-нибудь сказать, стоял, отчаянно желая уйти и не имея сил это сделать. Финеас внимательно и совершенно спокойно на вид продолжал перебирать вещи. Но это было так не похоже на него – что-то тщательно проверять – совсем не похоже. Он занимался этим очень долго, а потом, когда он попытался вынуть щетку для волос из-под резиновой петельки, которая прикрепляла ее к крышке, я заметил, что он не может этого сделать, потому что у него сильно дрожат руки. И тут меня словно прорвало.

– Финни, я пытался сказать тебе это раньше, в тот раз, когда приезжал в Бостон…

– Я знаю, я это помню. – Оказалось, что даже он не всегда мог сдерживать громкость голоса. – Зачем ты приходил сюда вчера ночью?

– Не знаю. – Я подошел к окну, положил руки на подоконник и уставился на них отстраненно, словно это были слепки, кем-то сделанные и выставленные напоказ. – Я не мог не прийти, – с огромным трудом выдавил я наконец. – Просто мне казалось, что мое место здесь.

Я почувствовал, что он поворачивается в мою сторону, и поднял голову. На его лице появилось то особое выражение, какое бывало всегда, когда что-то до него вдруг доходило, но он не желал показать, что не понимал этого раньше, – выражение невозмутимой осведомленности. Это стало для меня первым за долгое время приятным событием.

Финни вдруг с силой шарахнул по чемодану кулаком.

– Господи, как бы я хотел, чтобы не было никакой войны!

Я строго посмотрел на него.

– Почему ты так говоришь?

– Не знаю, смогу ли я смириться с этим, когда идет война. Не знаю.

– Сможешь ли ты?..

– Какой толк на войне от человека со сломанной ногой?!

– Ну, ты… есть много… ты можешь…

Он снова склонился над чемоданом.

– Я всю зиму отправлял запросы в армию, в Военно-морской флот, в морскую пехоту, канадцам – куда только я их не слал. Ты знал это? Нет, ты этого не знал. Я указывал обратный адрес: «Городской почтамт, до востребования». И всё мимо, все, изучив мое медицинское заключение, отвечали одно и то же: мы не можем вас зачислить. Писал я и в Береговую охрану, и в Военно-торговый флот, лично генералу де Голлю, Чан-Кайши, я уже был готов написать кому-нибудь в Россию.

Я попытался улыбнуться.

– В России тебе бы не понравилось.

– Мне нигде не понравится, если я не буду участвовать в войне! Как ты думаешь, почему я всю зиму твердил, что никакой войны нет? Я решил талдычить это до тех пор, пока не получу письмо из Оттавы или Чунцина, где будет сказано: «Да, мы зачисляем вас в свои ряды», – в следующую же секунду я прекратил бы этот треп. – На миг его лицо осветилось удовлетворением, словно он действительно получил такое письмо. – И тогда бы война действительно началась.

– Финни, – голос у меня дрогнул, но я продолжил: – Финеас, от тебя на войне не было бы никакого проку, даже если бы ты не сломал ногу.