Катя ощущала внутри себя все тот же знакомый леденящий холод и одновременно жар. Ей казалось, что они…
Улица Роз осталась позади.
И Катя перевела дух.
Почти сразу они свернули, запетляли среди улиц, уходящих к набережной, и очутились в районе кирпичных многоэтажек. Подъехали к «башне» в двенадцать этажей. Во дворе уже стояла патрульная машина и «Скорая помощь». У подъезда собрались любопытные жильцы.
– Она с балкона орала!
– А что там случилось?
– Это на седьмом этаже.
– Там убили кого-то?!
Все это Катя слышала, пока они шли с Мухиной к подъезду. Их встретил мужчина в полицейской форме в летах – участковый.
– Базар, Алла Викторовна.
– Что?
– Она и ее мать.
– Она что-то сделала с матерью?!
Участковый смотрел как-то странно.
– Соседи услышали крики с лоджии. Сейчас всякая ворона куста боится. Сразу позвонили в полицию. Я прибежал из опорного, – он широко распахнул перед Мухиной дверь подъезда (знал код домофона). – Я тоже сначала подумал… она ведь у нас на особом счету…
– Что Ласкина сотворила с матерью?!
Катя на миг застыла на месте.
Анна Ласкина… Это она здесь живет, в этом доме… та, которая имела зуб на первую жертву и входила в косвенный контакт со всеми остальными жертвами…
– Это ее мать… – ответил участковый. – Ох, ну и дела… Там врачи «Скорой» у них… Сейчас сами все увидите.
Они поднялись на лифте на седьмой этаж. Дверь одной из квартир была открыта. Из глубины доносились громкие голоса. Кто-то что-то бубнил. Кто-то стонал. А потом раздался женский визг.
Катя вцепилась рукой в дверной косяк. Ей не хотелось переступать порог этой просторной квартиры, со вкусом обставленной новой дорогой итальянской мебелью.
В коридоре их встретил оперативник. Катя поймала себя на том, что лихорадочно оглядывается, ища лужу крови на паркете.
Но крови не было.
А женщина истошно визжала в спальне.
– Ну все, все… я сделал укол обезболивающего… Сейчас станет легче… и поедем в стационар… надо все обработать там…
Катя увидела белое, как восковая маска, лицо Анны Ласкиной. Вокруг нее суетились врач и санитар «Скорой». Она сидела на краю двуспальной кровати. Ее махровый халат распахнулся, была видна шелковая комбинация. Ноги она как-то неестественно согнула и все норовила завалиться на бок, на кровать, но санитар бережно ее удерживал.
Ласкина открыла рот и снова завизжала от нестерпимой боли.
Комната рядом со спальней была обставлена старыми вещами, и отсюда в нос шибал густой и терпкий запах мочи.
У окна на стуле Катя увидела согнутую старуху в байковом халате. Она обнимала себя руками за плечи, раскачивалась и что-то бормотала, бормотала…
На кухне – стол, накрытый к завтраку, разоренный. На полу валяется электрический чайник с отскочившей крышкой.
И целая лужа воды на полу.
Не крови.
– Они завтракали, – сказал участковый. – Больше, кроме них, в квартире никого не было. Соседи за стеной услышали шум ссоры. Потом дико закричала женщина. Это Ласкина. Мать обварила ей ноги кипятком из чайника… Потом выбежала на лоджию и стала кричать, что ее дочь – сука и колдовка. В голове просто не укладывается. Я ведь думал, что это она – Ласкина – мать того… Ну, она же на особом счету у нас сейчас в связи с нашим делом… А это не она. Это мать ее вот так приложила. Там у нее с ног вся кожа от кипятка слезла.
Санитар подхватил визжавшую от боли Анну Ласкину под мышки. Она уцепилась рукой за его шею. Врач поддерживал ее с другой стороны. Казалось, она ничего не соображала – находилась в глубоком шоке от боли.
Алла Мухина хотела что-то спросить у врача, но он лишь замахал на нее свободной рукой – потом, потом, не сейчас.
Они с санитаром поволокли Ласкину к выходу. В разоренную хаосом квартиру с лестничной клетки заглядывали соседи.
– Оставьте сотрудника для охраны, – распорядилась Мухина. – Никого сюда из посторонних не пускать.
– Я думал – убийство, – честно признался участковый. – А это бытовой травматизм, бытовое насилие.
– Я поговорю с ее матерью. – Алла Мухина направилась в комнату, где сидела старуха.
– Вряд ли вы добьетесь от нее толка, – участковый покачал головой.
Когда они с Катей вошли в комнату, старуха никак на них не отреагировала. Полы ее цветастого байкового халата, пропитавшиеся мочой, свисали по бокам стула, словно крылья дряхлого облезлого попугая.
– Вашу дочь повезли в больницу, – сказала Мухина, останавливаясь прямо напротив старухи. – Зачем вы это сделали?
Старуха перестала раскачиваться. Она подняла голову. Взгляд ее не показался Кате безумным. Слишком блестящим и острым – да, но не безумным.
– Вы кто? Что вам тут надо?
– Я начальник полиции города, – ответила Мухина. – Вы изувечили свою дочь.
– Не твое дело, – старуха пристально разглядывала Мухину и Катю. – Ишь, слетелись… Я тебя знаю, ты по телевизору выступаешь, по кабельному. Я тебя видела. Все учишь нас, как жить, как улицу переходить.
– Я вас тоже узнала. Вы раньше ветеранской организацией заведовали, – сказала Мухина. – С ветеранами работали… Что же вы наделали? Зачем?
– Не твое дело. Молода еще учить меня. Какие такие ветераны? – старуха уставилась на Мухину. – Мрут все, как мухи… никого уже не осталось.
– Ваша дочь Анна…
– Она моя дочь! – с силой выдала старуха. – Моя! Что хочу, то и делаю с ней, и вы мне не указ. Она смерти моей желала… желает… ждет не дождется, когда я в гробу улягусь по ее милости. Я ей сто раз говорила: гляди, сука, прокляну. Материнское проклятие, как проказа – на всю жизнь. А она не боится. В грош меня не ставит, сука. Она травит меня ядом!
– С чего вы взяли, что ваша дочь травит вас ядом?
– А то… Ей квартира нужна, чтобы с хахалем своим встречаться. А я тут, я мешаю. Старая… Сегодня кашу попробовала – горькая. Чего она мне туда подложила?! А?!
– Может, это просто у вас во рту горчит. Желудочный сок.
– Ах ты, сука! – старуха сжала костлявый кулак и больно ткнула в бок Аллы Мухиной, та даже отшатнуться не успела. – Защищаешь ее? На ее стороне? Против меня? Смотри, прокляну и тебя! Завертишься, как уж на сковородке, да поздно будет.
– Успокойтесь, возьмите себя в руки.
– Я-то спокойна.
– Вы обварили дочь крутым кипятком из чайника.
– А это чтоб она не лыбилась. Не изгалялась надо мной, над матерью. Не насмехалась! Она меня ядом, а мне что делать? За нож, что ли, браться? Так ведь посадите. Если ножом-то… А так, – старуха вдруг скрипуче захихикала. – Кипяточек-то ничего… это не смертельно. Поболит, повизжит, пузырями изойдет. Не умрет же. Пузыри-то, они всех ее хахалей мииииииииигом разгонят! Хахали-то не очень сук шпареных любят. Пузырями-то побрезгают. И ей наука – а то ведет себя как шлюха последняя. По ночам бродит неизвестно где… С кем… А я… я одна, смерти жду в своей кровати. Случись что со мной – мне и позвать некого. Ее-то, суки, шлюхи, дома нет! Из больницы вернется – дома засядет надолго теперь.