За пять минут до ядерной полуночи - читать онлайн книгу. Автор: Александр Витковский cтр.№ 79

По безбашенности, отсутствию царя в голове и царицы в заднице сродни коку был старший механик Вован. Совсем недавно ему в темя стукнуло тридцать три годочка, и это было единственным, что хоть как-то роднило его с Иисусом Христом. Несмотря на далеко не почтенный возраст, его по морской традиции, как и всех стармехов, в лицо звали «Дед», а по совместительству и за спиной – «Король воды, дерьма и пара», поскольку все эти субстанции на судне находились под его началом.

Шла молва, что свой путь в море Дед начинал с самых низов – матросом на барже, а потому и ругался, как баржак, лишенный пенсии, – да так, что и у моряков со стажем уши закладывало. Даже ветераны армейского стройбата, где трехэтажным матом не ругаются, а изъясняются, не шли с ним ни в какое сравнение. А загремев на пару лет на нары за бытовую драку, Вован в три дня стал лагерной знаменитостью и уважаемым на зоне зэком, поскольку не только говорил, но и думал матом. Он смутно помнил, кто такие Александр Пушкин, Петр I и Сергей Есенин, но, как и они, прекрасно владел не только «Малым матерным загибом» в тридцать семь паскудных слов, которые произносил на одном дыхании, но и «Великим русским матерным загибом» в триста тридцать три слова, а еще мог наизусть и без всякой запинки пересказать единственное произведение русской классической литературы, которое за свою жизнь прочел несколько раз и запомнил наизусть от первого до последнего слова, – «Письмо запорожцев турецкому султану».

Ученые-лингвисты утверждают, что в великом и могучем русском языке всего три основных бранных слова, но зато какое богатство производных! Вован знал их едва ли не все плюс обогатил свой непотребный словарный запас матерщиной из других языков, хотя кроме нескольких фраз на английском не талдычил ни на каком. Кто и где только не корил его за паскудный язык: и дома – родители, и на работе – начальство, и на отдыхе – друзья, да и просто на улице – обычные прохожие, в основном старушки-пенсионерки. И, с трудом поддаваясь воспитательному воздействию, он стал понемногу исправляться, но не по содержанию, а по форме. Бороздя моря и океаны, Дед привозил из пивнушек портовых городов мира иностранные слова и выражения, совершенно нейтральные для носителей языка, но прескверного звучания на русском, заменяя привычную ему подзаборную отечественную матерщину этими забугорными фразами-заразами. Так, слово «наибати» в переводе с кхмерского на русский означающее «политика», было для него любимым, а испанская фраза «Черное платье для моей внучки» на вованском сленге звучало как «Трахе негро пара ми ниета». И теперь ни один блюститель чистоты и достоинства родной речи не мог придраться к его сленгу с формальных позиций, но лексикон Деда, как и прежде, остался препахабнейшим.

Новым потрясением для всей команды, отмечавшей как-то на берегу возвращение в родной порт из очередного рейса, был экспромт – художественная самодеятельность Вована, отчеканившего стихотворение, которое стармех, оказывается, знал еще с начальной школы: «Себя от холода страхуя, /в универмаге наверху я / купил доху я на меху…» и далее по тексту. В окончательный ступор Дед привел всех, даже капитана, прочитав четверостишие Владимира Маяковского «Ах у Веры, ах у Инбер / Что за глазки, что за лоб! / Все смотрел бы, все смотрел бы / На нее б, на нее б», хотя сам чтец понятия не имел, кто такие советские поэты В.В. Маяковский и В.М. Инбер. При тщательном разборе столь высокого поэтического слога этих стихов уже на седьмой бутылке вискаря выяснилось: в тексте нет ни одного матерного слова (!), что окончательно убедило собутыльников в том, сколь самобытен, выразителен и ярок родной русский язык.

Особенно тяжело приходилось Вовану в компании, разбавленной женским полом. Здесь он всячески себя сдерживал, потому чаще всего тупо молчал с умным видом, а если и хотел что-то сказать, то не говорил, а коряво мычал и блеял, спотыкаясь на словах, как на дорожных колдобинах, запинаясь, нудно и тщательно строил фразы, которые не оскверняли бы женские уши. Поэтому и выдавал иногда такие перлы, которые не снились даже национальному российскому златоусту, бывшему председателю правительства Виктору Степановичу Черномырдину.

Объективности ради нужно сказать, что в давние времена бороздил моря и океаны, круша врагов государства Российского, другой знатный матерщинник – дворянин, командующий русским флотом адмирал Василий Яковлевич Чичагов. Однажды на аудиенции у императрицы Екатерины Великой сей флотоводец так увлекся докладом о виктории над шведской эскадрой, что, поминая врага в хвост и в гриву, забылся и откостерячил супостата такой забористой тирадой в тридцать три девятых вала, аж гвардейский караул оцепенел в изумлении. А когда спохватился Чичагов, опомнился и осекся, поздно было: мат его командирский гулким эхом по всему дворцу прокатился. Пал адмирал на колени перед императрицей, стал прощение вымаливать. «Полноте, Василий Яковлевич, – ничуть не смутилась Екатерина II, – я ваших морских терминов не разумею. Продолжайте».

Впрочем, руки стармеха Вована, в отличие от языка, росли из самого нужного места, а потому с молотком, отверткой, гаечным ключом, да с «такой-то матерью» ладилось у него все, и даже самая прихотливая и сложная корабельная техника работала безотказно – боялась, видать, мозолистых клешней и ядреного порнографического словобесия.

Кроме мата был у Вована еще один бзик, за версту выделявший его даже из самой колоритной мореманской тусовки. Это «синяя болезнь». Если всех он крыл отборным матом, то себя – исключительно татуировками. Все тело его было разрисовано живописным разноцветьем высокохудожественных тату. Лишь голова была свободна от рисунков, но только внешне… Внутри ее бурлили мысли о новой татушке и бренчали шлягеры группы «Тату». Впрочем, никто не знал, какие изображения украшали его затылок, темя и виски. Возможно, там, под густой и пышной шевелюрой, подобно тайне головы раба, была скрыта самая заветная и эпатажная картинка. На сей счет спорили, даже заключали пари и ждали, когда Дед побреет свой кумпол на манер новых русских или, накрайняк, просто облысеет. Но секрет оставался секретом, и публике приходилось лишь гадать, где, на каком месте появится новая наколка, поскольку расписан был едва ли не каждый квадратный сантиметр его кожи. Только с коком Петькой поделился Вован старой, еще лагерной мечтой: захреначить на своих веждах портачку: «Не буди, они устали», которая бы читалась только тогда, когда глаза закрыты. В обычной ситуации надпись пряталась в складках открытых век и была незаметна.

Денег на живописный до умопомрачения татуированный декор Дед не жалел, но часто доводил до тихого бешенства уже ко всему привыкший персонал тату-салонов в разных концах света, придирчиво и тщательно подбирая картинки по форме, цвету, морским приметам и оберегам и даже скрытому философско-смысловому содержанию. Первой, самой примитивной наколкой, сделанной по старинке – с помощью двух связанных между собой под углом швейных иголок и синей пасты из шариковой ручки, – стал якорь на правой руке между большим и указательным пальцем. Эта расплывчатая, бледно-синюшная графика, которой завидовали все дворовые пацаны и за которую отругали в школе, даже таскали к директору, а на десерт был мощный отцовский подзатыльник, появилась после того, как он едва не утонул в реке, и осталась оберегом на всю дальнейшую жизнь. Он очень дорожил ею и категорически отказывался вывести это убожество или нанести сверху более красивое и эффектное изображение. Другие тату, по преимуществу звезды – флотские, навигационные, морские и даже небесные (Полярная и Южный Крест), а еще русалка, штурвал, роза ветров, гребной винт и даже лозунг: «Все пропьем, но флот не опозорим» – появились во время срочной службы на Северном флоте. В память о первой несчастной любви осталась на коже тоска и грусть – маленькая грудастая морячка с огромными глазами на фоне бригантины, неизвестно в какую даль несущейся на всех парусах. Кто-то из старых морских волков рассказал Вовану, что подобные тату предохраняют от венерических болезней. Пожевав губу, стармех габлянул в ответ: «Моряк без триппера что баржа без шкипера» – и харкнул очередной пайкой матюгов.