Построение квадрата на шестом уроке - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Носов cтр.№ 33

– Это что же, получается, в рубашке нельзя, – сказала Ольга Ивановна, – а в панамке можно?

– Вот я и говорю, – сказал Олег Петрович. – У дедушки у самого была такая рубашка, красная и с четырьмя карманами. Эту рубашку ему подарили на чулочно-трикотажной фабрике «Красное знамя», где он много раз выступал. Рубашку из плотной материи специально для него сшили молодые ткачихи, читательницы его книг о гражданской войне. Он очень гордился этой рубашкой, носил навыпуск и надевал на праздники, а также на встречи с читателями, куда бы его ни приглашали. Все знали, что у него есть такая рубашка – красная и с четырьмя карманами. И что такой рубашки больше нет ни у кого.

– Помните, – обратилась Ольга Ивановна к ученикам, – я рассказывала вам, что такое образ? Красная рубашка стала частью образа писателя. Представляете?

– Да, Ольга Ивановна, именно так, с четырьмя карманами… И вдруг он вставляет эту рубашку в свой рассказ. Вставляет и отдает обезьянке…

– А зачем? – спросили из класса.

– Да низачем!.. затем что писатель!.. Имеет право! А разве нельзя?

– Неужели за это могли арестовать!? – воскликнула Ольга Ивановна.

– Могли, еще как могли! Я много думал об этом. И вот что я вам скажу, мои дорогие. Мы все должны понять простую вещь. Сталин не любил обезьян. За что поплатился великий Зощенко? За детский рассказ «Приключение обезьяны». Ничего предосудительного не было в этом рассказе, а по Михаилу Зощенко ударили специальным постановлением ЦК КПСС… А мой дедушка мало того, что изобразил обезьянку, он еще ей уступил свою знаменитую красную рубашку с четырьмя карманами… которую ему подарили на «Красном знамени»… Там и картинка была… Обезьянка в рубашке…

Тут раздался звонок. Ученики возрадовались, Ольга Ивановна поспешила «от лица всех» поблагодарить Олега Петровича за интереснейший рассказ о своем дедушке и отпустила класс на перемену.

Олег Петрович собирал портфель. Он был сильно взволнован.

– Я не знала, что Сталин не любил обезьян, – подошла к нему Ольга Ивановна. – Неужели Зощенко пострадал из-за этого?

– Разные есть версии, но они все неубедительные. Случай моего дедушки подтверждает мою догадку. Просто Сталин не любил обезьян.

– А та рубашка – она, конечно, не сохранилась?

– Черт! – воскликнул Олег Петрович. – Я же совсем забыл! Сохранилась! Как не сохраниться?! Я же ее нарочно надел, чтобы показать детям…

Он расстегнул пиджак.

– Ой, – изумилась Ольга Ивановна. – Но она ведь… не красная.

– Все со временем выцветает, дорогая Ольга Ивановна, – проговорил Олег Петрович, показывая на себе рубашку. – Все ветшает. Увы. Но из четырех карманов два все-таки сохранились. Неплохой результат.

– Можно потрогать?.. Сколько же лет ей?.. Впрочем, тогда нитки настоящие были, натуральные…

– Ну, осторожно же, Ольга Ивановна… Не так…

– Все, все, больше не буду! – отдернула руку Ольга Ивановна. – Надо же… А я еще удивлялась, как вы странно вырядились, Олег Петрович… Что, думаю, на нем такое?.. В чем это он?..

Ольга Ивановна хотела спросить про дрессировщика, потому что ей тоже не все было понятно про дрессировщика, но что-то ее заставило не задавать больше вопросов.

Оба вышли из класса.

Я знал, что образовался в материнском животе и что изначально представлял собой что-то мелкое, и не просто мелкое, а самое мелкое, что можно вообще представить, потому что, конечно же, я начинал вырастать из чего-то самого-самого наимельчайшего, что только и есть на свете, а самое мелкое из того, что я знал, был электрон. Я знал, что все состоит из атомов, и, как выглядит атом, тоже знал – шарик-ядро, а вокруг него летают электроны, самые мелкие шарики, какие только можно представить. Изображение атома можно было увидеть везде, «мирный атом» был символом эпохи. Один такой атом возвышался над крышей пятиэтажного дома на Московском проспекте. Глядя на него, я представлял, каков из себя электрон (шарик) и кем был я изначально до того, как родился.

* * *

СЛАВА СОВЕТСКОЙ НАУКЕ красовалось над крышей. Я еще не ходил в школу и не знал, что это ВНИИ метрологии, но знал еще задолго до школы, для чего нужны восклицательный и вопросительный знаки. Если после СЛАВА СОВЕТСКОЙ НАУКЕ нет восклицательного знака, это не лозунг (примеры лозунгов были перед глазами – и все с восклицательными знаками). А здесь почему-то восклицательный знак отсутствовал. Значит, это не лозунг, не восклицание, это заглавие – обозначение того, что есть под ним. То есть в этом здании и находится СЛАВА СОВЕТСКОЙ НАУКИ (о падежных окончаниях я еще не был осведомлен). Вероятно, она здесь хранится, на каком-нибудь этаже, в какой-нибудь особой комнате, в большом шкафу, похожем на книжный шкаф, только не деревянный, а железный и без стеклянной дверцы. Но как выглядит эта СЛАВА – на это уже моей фантазии не хватало.

* * *

Не помню, послали ли меня на кухню за чем-нибудь (за чем, если мне лет пять?) или я просто обнаружил перед взрослыми нежелание туда входить одному (были гости – в комнате за столом), но отец вдруг мне решил объяснить беспочвенность моего страха. «Пойдем вместе», – взял меня за руку и мы пошли. На кухне было не так чтобы слишком темно – просто сумрачно: свет проникал и через окно со двора, и через дверь из прихожей. «Видишь, никого нет?» Но я и сам знал, что там нет никого. «И здесь нет», – поднял край клеенки, и я удостоверился в том, что мне и так было известно: под столом нет никого. «Скажи, чего ты боишься?» Но я не знал, как на это ответить. Ему очень хотелось искоренить причину моего страха, и он упорно требовал, чтобы я сказал, чего боюсь. Надо было ответить, и я тогда просто так показал на духовку. Отец открыл с готовностью дверцу. «Видишь, там нет никого, вот, потрогай противень». Потрогал. «Не страшно?» «Нет». «Больше не будешь бояться этого?». Но этого я не боялся, я правду сказал: «Не буду». «Вот и отлично», – он был рад, что нашел причину. Мы вышли.

* * *

Понятно, что умирают другие – кого-то съедают, кто-то сам. Но вдруг однажды: «Все умрут!» – и: «Я тоже? Тоже умру?» Помню это ночное – тоже! – не страх даже, а отчаянное переживание несправедливости. Перед глазами черный книжный шкаф, в стеклах его блики уличных ламп, и мама, стоя рядом с моей кроваткой, уклончиво объясняет, почему об этом не надо думать: потому что это будет та-ааа-ак нескоро, что, можно сказать, никогда. И потом – наука. Наука будет продлевать жизнь человека все дальше и дальше. Так далеко, что человеку самому уже надоест жить-поживать, потому что он уже будет все знать на свете и станет ему неинтересно, а наука все равно будет продлевать и продлевать его жизнь: пусть себе живет, если родился. Как-то так. Не очень педагогическое объяснение, но оно меня удовлетворило. Вот бабушка верит в Бога. А лучше бы она молилась не Богу, а науке. «Бабушка, научи меня молиться науке». «Какая наука? Что ты говоришь такое?»