Мне ли не пожалеть… - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Шаров cтр.№ 20

В голосах и в душах было одно важное свойство, очень помогавшее Лептагову строить: они, как волосы, умели переплетаться в косы, делаясь сильнее и сильнее, и так, держась друг за дружку, верили, что и вправду спасутся. До того как Лептагов это понял, он из приходивших к нему всякий день новых голосов вынужден был пристраивать к храму бесконечные башенки, купола, колокольни, покрывать его чуть ли не сверху донизу лепниной, пока наконец все не делалось настолько бездарным и фальшивым, что он без сожаления разбирал эту церковь и начинал заново. Храмы же, которые он стал возводить теперь, были другие – легкие и бесплотные, из скольких бы голосов они ни составились, ни один голос не мешал другому.

Забегая вперед, скажем, что после тридцать третьего года Лептагов строил только вознесенные, как он их сам называл, храмы, и это имело несколько важных следствий. Во-первых, они еще больше уверились, что будут спасены, что Господь милосерд и не даст им погибнуть. Они стали говорить, что молитвой душа их очистилась, сейчас она не так уж отягчена грехами, раз смогла оторваться от земли и приблизиться к Богу. Но главное не это. Они вдруг начали доказывать Лептагову, что если они, покаявшись, вымолят себе прощение, значит, их вера – единственно правильная, потому что лишь она оказалась способна смягчить Его суд. Истинная вера, говорили они Лептагову, может вырасти только из греха. Только убивая, грабя, клятвопреступая, многажды нарушив все десять заповедей, то есть дойдя во зле до самого дна, до ада, человек может по-настоящему покаяться перед Господом – остальное фарисейство. И вправду, какое покаяние у младенца, который и не знает, что такое грех?

Хотя Лептагов и ждал чего-то похожего, он был поражен, насколько рано это пришло. Не раз, мысленно беседуя с Господом, он говорил Ему: вот, Ты, Господи, по милосердию Своему простишь их, помилуешь, они же усмотрят в этом знак благоволения. Скажут, что так и надо было жить; в самом деле, вон сколько вокруг несчастий, смертей, а они, во всем этом виновные, будут спасены. Они и другим передадут эту веру, всем рассказывать будут, как они грешили, как переполнилась чаша, уже был вынесен приговор, казалось, что все, Господь проклял их; и тут они всем хором, всем народом покаялись, вознесли молитву Господу, и Он простил их. Как же другим народам, которые прожили такую же жизнь, не хуже и не лучше, так же грешили и клятвопреступали, не поверить, что этот народ – новый избранный народ Божий и ближе его никого у Господа нет?

«Почему, – спрашивал Лептагов Господа, – почему Ты спасаешь их, если они такие? Разве, Господи, Ты не знаешь, что едва Ты дашь им прощение, они снова станут грешить, все будет по-прежнему, ничего не изменится?»

Чем больше он верил, что и вправду народ, к которому он послан, услышит его и спасется, тем чаще он вопрошал Господа. Он говорил: «Ведь это для других страшный соблазн, страшное искушение; все, даже чистые души, станут говорить, что, наверное, как этот народ и надо жить, потому что для Господа важнее не праведная, безгрешная жизнь, а раскаянье; блудный сын, вернувшийся домой, больше любим отцом, чем тот, кто не уходил, всегда был при нем. Сколько нового греха явится в мире, и так сколько его, и сколько будет еще нового, люди станут бежать от лица Господа и возвращаться, чтобы покаяться; и снова бежать, снова грешить, убивать, грабить и снова возвращаться. Разве Тебе этого надо, Господи?» – вопрошал он Его и все ждал, что Господь одумается.

Эти периоды, когда он восставал на Бога, сначала были весьма часты и порой длились довольно долго, по неделе и больше. Он тогда переставал репетировать, говорил, что болен, и потом, когда возобновлял работу с хором, опять принимался за то, для чего был предназначен, в самом деле выглядел как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни.

Чем дальше, тем чаще он задумывался: а не избрал ли Господь вправду Себе другой народ, и не путь ли этого народа – путь от греха к ангельской чистоте – единственно возможный путь к Богу? Однажды ему пришло в голову, что здесь есть та же чудесная быстрота преображения, какая была и с Христом, в три дня прошедшим путь от распятого на кресте, безмерно страдающего человека до воссевшего на престоле во славе Бога. Он и сам всегда любил чудо; с детских лет мечтал о разных чудесах, но сейчас ему было неприятно, что и Господь тоже хочет этого, только на это и ставит.

Одними из первых, кто стал ходить в дом к Лептагову, едва он немного освоился в Кимрах, были Бальменова и Краус. Они были уже обручены. Оба эсеры, оба члены боевой фракции, правда, так получилось, что они стали ее членами как раз накануне ареста и ничего существенного совершить не успели. Это было предметом их тайных страданий, но это же их и спасло. На том процессе было множество смертных приговоров, время вообще было кровавое, они же уцелели, отделались всего-навсего годом тюрьмы и четырьмя годами ссылки. Срок, конечно, детский.

Лептагов сблизился с ними довольно быстро. Краус был человеком далеко не глупым, правда, местами совершенно по-ученически логичен и холодноват. Лептагов сразу же, чуть ли не во время их первого совместного чаепития, предсказал ему удачную партийную карьеру, но скоро готов был взять свои слова обратно. Краус оказался очень раним. Он хорошо умел это скрывать, но наверху удержаться ему было бы трудно – то был большой недостаток. Впрочем, в Кимрах излишняя чувствительность мешала ему мало. Краус, однако, не слишком заинтересовал Лептагова, во всяком случае куда меньше, чем Бальменова. Несмотря на то что у него был голос Германна – баритональный бас, но какой-то вяловатый и неяркий. Было время, когда Лептагову казалось, что это его вина, что именно он не может его разбудить, потому что петь Краус любил и на спевки ходил охотно, но потом он понял, что помочь ему никогда не сможет, – тот был не просто зажат, не просто боялся ошибиться и сорваться, главное, что в голове у него сидело – что он всегда должен управлять своим голосом. Подобные случаи Лептагову раньше уже встречались, и что с этим делать, он не знал. Прежде он просто не стал бы с ним работать – теперь же это ничего не меняло. Его голос был одним из голосов этой страны, и он имел такое же право звучать в хоре, как и любой другой.

Совсем иной была Бальменова, и немудрено, что Лептагов очень рано стал ее выделять из остальных хористов. У Бальменовой было очень глубокое и красивое меццо-сопрано, причем прекрасно разработанное. С шести лет с ней занималась бывшая примадонна Мариинского театра, и так успешно, что еще два года назад в семье считалось, что она будет профессиональной певицей. Ее даже собирались послать учиться в Милан. На этом настаивала мать Бальменовой, у которой тоже был превосходный голос, но отец, выходец из семьи сектантов, год поколебавшись, поставил на этих проектах крест. Бальменова, по ее словам, приняла решение отца без особого сожаления. Пение не представлялось ей тем делом, которому стоило посвятить жизнь. Через год же она ушла к эсерам, и вопрос сам собой закрылся.

В детстве, если не считать нервов, она была вполне обычным ребенком. Она любила вспоминать своих нянь, жизнь на даче, гимназию, дом, жить ей никогда не было особенно просто, и не только потому, что отношения матери с отцом складывались нелегко. И все равно она была переполнена этим: обновами и сластями, праздниками и любительскими спектаклями – и могла рассказывать о них часами. Лептагов любил слушать ее истории про первые бальные туфельки, сшитые с большими бантами, которые она как талисман хранила до сих пор, даже привезла сюда в Кимры, и про то, как в другой год на рождественском балу (ей тогда было одиннадцать лет) она играла Золушку, – все это было хорошо и мирно и так же светло, как Лептагов помнил собственное детство.