Мать - читать онлайн книгу. Автор: Максим Горький cтр.№ 45

- Надо почистить…

Он провел пальцами по тусклому металлу, поднес палец к носу и серьезно посмотрел на него. Мать ласково усмехнулась.

Когда она легла спать и вспомнила свой день, она удивленно приподняла голову с подушки, оглядываясь. Первый раз за всю жизнь она была в доме у чужого человека, и это не стесняло ее. Она думала о Николае заботливо, чувствовала желание сделать для него все как можно лучше, вложить что-то ласковое, греющее в его жизнь. Ее трогала за сердце неловкость, смешное неумение Николая, его отчужденность от обычного и что-то мудро-детское в светлых глазах. Потом ее мысль упруго остановилась на сыне, и перед нею снова развернулся день Первого мая, весь одетый в новые звуки, окрыленный новым смыслом. И горе этого дня было, как весь он, особенное, - оно не сгибало голову к земле, как тупой, оглушающий удар кулака, оно кололо сердце многими уколами и вызывало в нем тихий гнев, выпрямляя согнутую спину.

«Идут в мире дети», - думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо умирали в комнате.

Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел в дверь, одной рукой держа очки, другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.

За чаем Николай рассказывал ей:

- Я занимаюсь в земской управе очень печальной работой - наблюдаю, как разоряются наши крестьяне… И, улыбаясь виновато, повторил:

- Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в могилы, дети родятся слабыми, гибнут, как мухи осенью, - мы все это знаем, знаем причины несчастия и, рассматривая их, получаем жалование. А дальше ничего, собственно говоря…

- А вы кто - студент? - спросила она его.

- Нет, я учитель. Отец мой - управляющий заводом в Вятке, а я пошел в учителя. Но в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили в тюрьму. После тюрьмы - служил приказчиком в книжном магазине, но - вел себя неосторожно и снова попал в тюрьму, потом - в Архангельск выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег Белого моря, в деревушку, где я прожил пять лет.

Его говорок звучал в светлой, залитой солнцем комнате спокойно и ровно. Мать уже много слышала таких историй и никогда не понимала - почему их рассказывают так спокойно, относясь к ним, как к чему-то неизбежному?

- Сестра моя сегодня приедет! - сообщил он.

- Замужняя?

- Вдова. Муж у нее был в Сибирь сослан, но бежал оттуда и умер от чахотки за границей два года тому назад…

- Она моложе вас?

- Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот вы послушайте, как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои - книги…

- А она где живет?

- Везде! - ответил он, улыбаясь. - Где есть нужда в смелом человеке, там и она.

- Тоже - в этом деле? - спросила мать.

- Конечно! - сказал он.

Он скоро ушел на службу, а мать задумалась об «этом деле», которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя перед ними, как перед горою в ночной час.

Около полудня явилась дама в черном платье, высокая и стройная. Когда мать отперла ей дверь, она бросила на пол маленький желтый чемодан и, быстро схватив руку Власовой, спросила:

- Вы Павла Михайловича мама, так?

- Да, - ответил! мать, смущенная ее богатым костюмом.

- Я вас такой и представляла себе! Брат писал, что вы будете жить у него! - говорила дама, снимая перед зеркалом шляпу. - Мы с Павлом Михайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про вас.

Голос у нее был глуховатый, говорила она медленно, но двигалась сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо и ясно, а на висках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и над маленькими раковинами ушей серебристо блестели седые волосы.

- Есть хочу! - заявила она. - Теперь бы чашку кофе выпить…

- Сейчас я сварю! - отозвалась мать и, доставая кофейный прибор из шкафа, тихонько спросила: - А разве Паша говорив обо мне?

- Много…

Она вынула маленький кожаный портсигар, закурила папиросу и, расхаживая по комнате, спрашивала:

- Вы сильно боитесь за него?

Наблюдая, как дрожат синие языки огня спиртовой лампы под кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в глубине радости.

«Так он обо мне рассказывает, хороший мой!» - думала она, а сама медленно говорила: - Конечно, - нелегко, но раньше было бы хуже, - теперь я знаю - не один он…

И, глядя в лицо женщины, спросила ее:

- А как ваше имя?

- Софья! - ответила та.

Мать зорко присматривалась к ней. В этой женщине было что-то размашистое, слишком бойкое и торопливое.

Быстро прихлебывая кофе, она уверенно говорила:

- Главное, чтобы все они недолго сидели в тюрьме, скорее бы осудили их! А как только сошлют - мы сейчас же устроим Павлу Михайловичу побег, - он необходим здесь.

Мать недоверчиво взглянула на Софью, а та, поискав глазами, куда бы бросить окурок папиросы, сунула его в землю цветочной банки.

- Портятся от этого цветы! - машинально заметила мать.

- Извините! - сказала Софья. - Николай тоже всегда говорит мне это! - И, вынув из банки окурок, она выбросила его за окно.

Мать смущенно взглянула в лицо ей и виновато проговорила:

- Вы извините меня! Я это так сказала, не подумав. Разве я могу учить вас?

- А почему и не учить, если я неряха? - отозвалась Софья, пожав плечами. - Готов кофе? Спасибо! А почему одна чашка? Вы не будете пить?

И вдруг, взяв мать за плечи, привлекая к себе и заглядывая в глаза, она удивленно спросила:

- Неужели вы стесняетесь? Мать, улыбаясь, ответила:

- Только что я вам насчет окурка сказала, а вы меня спрашиваете - не стесняюсь ли!

И, не скрывая своего удивления, она заговорила, как бы спрашивая:

- Вчера к вам приехала, а веду себя как дома, ничего не боюсь, говорю что хочу…

- Так и нужно! - воскликнула Софья.

- У меня голова кружится, и как будто я - сама себе чужая, - продолжала мать. - Бывало - ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь - всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не подумала бы…