Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура
старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал.
Мимо матери не спеша прошел мастер столярного цеха Вавилов и
табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул шею
налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся
бородкой:
- Они, Иван Иванович, хохочут, - им это приятно, хотя дело
касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут, Иван
Иванович, не полоть, а пахать надо…
Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко
сжаты…
- Ты там печатай, сукин сын, что хошь, - громко сказал он, -
а про меня - не смей!
Подошел Василий Гусев, заявляя:
- А я опять у тебя обедать буду, вкусно!
И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:
- Попали метко… Эх, мамаша, очень хорошо!
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот
парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы,
нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:
«А ведь - кабы не я…» Недалеко остановились трое
чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:
- Нигде не нашел…
- А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что
попало-таки им под ребро!.. - заметил другой. Третий оглянулся и предложил:
- Идемте в котельную…
- Действует! - шепнул Гусев, подмигивая.
Ниловна пришла домой веселая.
- Жалеют там люди, что неграмотные они! - сказала она
Андрею. - А я вот молодая умела читать, да забыла…
- Поучитесь! - предложил хохол.
- В мои-то годы? Зачем людей смешить…
Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на
букву на обложке, спросил:
- Это что?
- Рцы! - смеясь, ответила она.
- А это?
- Аз…
Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея
смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал
мягко и спокойно, лицо было серьезно.
- Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить меня? -
спросила она, невольно усмехаясь.
- А что ж? - отозвался он. - Коли вы читали - легко
вспомнить. Не будет чуда - нет худа, а будет чудо - не худо!
- А то говорят: на образ взглянешь - свят не станешь!
- Э! - кивнув головой, сказал хохол. - Поговорок много.
Меньше знаешь - крепче спишь, чем неверно? Поговорками - желудок думает, он из
них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это какая буква?
- Люди! - сказала мать.
- Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая
зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и,
незаметно отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали
глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти.
- Грамоте учусь! - всхлипнув, сказала она. - Сорок лет, а я
только еще грамоте учиться начала…
- Не надо плакать! - сказал хохол ласково и тихо. - Вы не
могли жить иначе, - а вот все ж таки понимаете, что жили плохо! Тысячи людей
могут лучше вас жить, - а живут как скоты, да еще хвастаются - хорошо живем! А
что в том хорошего - и сегодня человек поработал да поел и завтра - поработал
да поел, да так все годы свои - работает и ест? Между этим делом народит детей
себе и сначала забавляется ими, а как и они тоже много есть начнут, он -
сердится, ругает их - скорей, обжоры, растите, работать пора! И хотел бы детей
своих сделать домашним скотом, вот они начинают работать для своего брюха, - и
снова тянут жизнь, как вор мочало! - Только те настоящие - люди, которые
сбивают цепи с разума человека. Вот теперь и вы, по силе вашей, | за это
взялись. - Ну, что я? - вздохнула она. - Где мне?
- А - как же? Это точно дождик - каждая капля зерно поит. А
начнете вы читать…
Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате.
- Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы - эгэ?
- Ах, Андрюша! - сказала мать. - Молодому все просто. А как
поживешь, - горя-то - много силы-то - мало, а ума - совсем нет…
18
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать
чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню,
заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату.
Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу,
оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы
доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И
снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала:
- Живете, иже - жи, земля, наш…
Постучались в дверь, мать вскочила, сунула книгу на полку и
спросила тревожно:
- Кто там?
- Я…
Вошел Рыбин, солидно погладил бороду и заметил:
- Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А я думал -
хохол дома. Сегодня я его видел… Тюрьма человека не портит.
Сел и сказал матери:
- Давай-ка поговорим…
Он смотрел значительно, таинственно, внушая матери смутное
беспокойство.
- Все стоит денег! - начал он своим тяжелым голосом, - Даром
не родишься, не умрешь, - вот. И книжки и листочки - стоят денег. Ты знаешь,
откуда деньги на книжки идут?
- Не знаю, - тихо сказала мать, чувствуя что-то опасное.
- Так. Я тоже не знаю. Второе - книжки кто составляет?
- Ученые…
- Господа! - молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось,
покраснело. - Значит - господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих
пишется - против господ. Теперь, - скажи ты мне, - какая им польза тратить
деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?
Мать, мигнув глазами, пугливо вскрикнула:
- Что ты думаешь?..
- Ага! - сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. -
Вот. Я тоже, как дошел до этой мысли, - холодно стало.
- Узнал что-нибудь?
- Обман! - ответил Рыбин. - Чувствую - обман. Ничего не
знаю, а - есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я
правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня
вперед, - да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…
Он точно связывал сердце матери угрюмыми словами.
- Господи! - с тоской воскликнула мать. - Неужто Паша не
понимает? И все, которые…
Перед нею замелькали серьезные, честные лица Егора, Николая
Ивановича, Сашеньки, сердце у нее встрепенулось.