– Раз! Два! Три!
– Выпей, мужичок, пива, поешь да усни! Глядико-сь, умаялся, волосы мокры, с обличья стал хуже… – уговаривала Фимка, лежа с Таисием на кровати, на столе горела свеча, в подземелье, далеко на столбе, светил огонек лампадки.
Таисий вынул тяжелую кису с деньгами из-за пазухи:
– На-ко вот, баба, спрячь! Жив буду – отдашь… Убьют – тебе на век хватит! Народ несговорной – стрельцы не любят холопей, холопи над мужиком смеются, а торговый люд идет, чтоб при случае всех покинуть.
– Тебе-то забота велика о том! Из веков народ несговорен – каждой норовит про себя.
– Велика моя о том забота! Изопью пива, есть не хочу. Много спать времени нет – высплюсь… Слушай, женка, когда проходил, слышал – стрельцы говорили: «С утра рано бояра ворота в город затворят…»
– Эк, чего спужался! Знаю лаз – мы и без ворот с города уйдем.
– Лошадь наряжена?
– Конь лихой, садись – и все!
– Вот ладно!
Таисий встал, осмотрел пистолеты, они лежали близ свечи на столе… Выпил ковш пива, лег и закрыл глаза, он стал дремать.
Фимка в валяных улядях куда-то скользнула в сумрак.
Таисию стал сниться тревожный сон.
Беззвучно, как во сне, появилась Фимка, бледная, руки у ней тряслись. В руках она держала рухлядь: красный сарафан, шугай такой же и кику:
– Справляйся, мужичок! – тихо, почти шепотом сказала она. – Объезжий, стрельцы – Улька, сатана, довела…
Таисий вскочил на ноги.
Он молча напялил на себя сарафан, шугай и кику надел на голову.
– Кика рогатая… в ей я колдую… многи боятся ее…
– Понял.
– Низ повяжи лица… вот плат… Тут, под лестницей дверка, толкни – ползком уйдешь в хмельник, десную о избу, а там задворками в лесок.
Вверху в избе шагали. На лежанке хлопнули откинутые половинки входа в подвал. Таисий схватил пистолеты, один взял в руку, другой сунул за кушак, повязанный под грудями сарафана…
Показались ноги в сапогах, и вниз бойко перегнулась голова в стрелецкой шапке. Таисий выстрелил, человек с лестницы упал, не шелохнувшись. Дым заволок пространство у стола и лестницы. Таисий кинул пустой пистолет, схватил другой, присел к земле, пополз мимо убитого. За хмельником у угла избы в теплом сумраке стоял дежурный стрелец, стоял он там, где указала Улька. Стрелец был молодой парень, суеверный, – он дрожал и пугливо озирался. Когда скакали к Фимкину двору, парня напугали старые стрельцы россказнями:
– Вот хижка! Ее, ребята, берегчись надо! Едем мы, а душа в голенище ушла…
– Да, окаянный дом! Слышал, Фимка-баальница не одного человека волком обернула… ходи да вой!
– Глянь – и вылезет на тебя черт преисподний – рожа што огонь, рога, тьфу!
По дороге парень испугался, сказал:
– Да што вы, дядюшки! Ужели правда?
– Ей-ей – пра!
Объезжий Иван Бегичев велел делать все молча.
– Стрельба будет? Отвечайте стрельбой, а голоса ба не было.
Молодой стрелец едва устоял на ногах, когда мимо его из хмельника в сумраке поползло адское чудище, мало схожее с человеком. Помня приказ объезжего «стрелять, ежели что!», он попятился, перекрестился, поднял карабин, худо помня себя и худо целясь без мушки, только по стволу, приставил к полке карабина тлеющий фитиль, выстрелил, уронив карабин, кинулся бежать с молитвой: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» Он бежал к крыльцу, где фыркала лошадь объезжего, привязанная к крылечному столбу, а сам объезжий, горбясь и гладя бороду, сидел на татуре
[241], у крыльца же смутно краснел кафтан и белела борода.
– В кого стрелил, парень? – тихо спросил объезжий, встряхивая бороду и распрямляясь.
Стрелец, едва переводя дух, молчал.
– Куда бежишь от государевой службы? – Голос объезжего зазвучал строго.
– Ой, ой! Там, господин объезжий, бес! В беса стрелил я… – Парень едва выговорил. Зубы у него стучали.
– Перестань бояться! Тут баба живет мытарка
[242], она те подсунет кочета заместо черта! Веди, кажи, куды, – в белый свет стрелял, как в копейку? Лезь позади меня, ежели боишься…
Они пошли.
– Тут вот, дядюшко! Во, во, вишь?
– Вижу! Бабу саму и ухлестнул…
Бегичев возвысил голос:
– Эй, стрельцы!
Стрельцы все были спешены, лошади их стреножены в кустах. Подошли два стрельца:
– Господин объезжий! Чул стук из пистоля?
– Два стука было – пистольной да карабинной. Оба слышал.
– Так, господин, когда был пистольной стрел, тогда лихой убил Трофима-стрельца!
– Эх, не ладно, парни! Трофим самый надобный стрелец был… А он вот, – указал Бегичев на молодого стрельца, – хозяйку убил. Обыщите дом!
– Да где ёна?
– Вон там, за хмельником лежит, нам не ее – лихого взять надо!
– Тогда, господин объезжий, мекаем мы избу подпалить!
– Пожог? Нет, парни! Пожог – верно дело, лихой укроется… На пожог прибегут люди, а мы не ведаем – може, под избой есть ходы тайные, проберется лихой к народу и сгинет в толпе… Разбирай, кто такой! Все во тьме на лихих схожи!
– Как же нам! Полезем, а лихой в подполье, место тесное, играючи ухлестнет любого, едино как Трофимку-стрельца!
– Перво – тащите убитую колдунью сюды на крыльцо!
– Слушаем! Давай, ребята…
Стрельцы подняли переодетого Таисия, из травы и сумрака перенесли на сумрачное крыльцо, Бегичев спросил:
– Есть ли факел?
– Иметца – вот!
– Зажигай!
В безветренном сумраке задымил факел.
– Эк его Филька стукнул! Затылка будто и не было. Только, господин объезжий, он не баба – мужик!
– Пощупай! Глазам не верь.
– Мужик! Филька ему снес весь затылок, потому – карабин забит куском свинца двенадцать резов на гривенку
[243]…
Таисия стали осторожно и внимательно разглядывать.
– Свети ближе!
– Кика рогатая, красная… На брюхе, глянь, объезжий, хари нашиты, тоже рогатые.
Отмотали повязку, закрывавшую низ лица. Обнажились: борода клином, усы. Губы плотно сжаты, брови нахмурены, глаза глядели остеклев – прямо. В правой руке, крепко застывшей, неразряженный пистолет.