Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - читать онлайн книгу. Автор: Армин Шейдербауер cтр.№ 78

Нас назначали и на другие работы, например на разгрузку вагонов, которые доставляли из Финляндии древесину для производства целлюлозы. Разгружали мы и вагоны с углем, который, несомненно, поступал с шахт Верхней Силезии. Однажды мы увидели вагон с надписью Австрия. Нам это показалось не только приветствием с родины, но и еще одним добрым предзнаменованием скорого возвращения домой.

С углем норма была такая: за один 10-часовой рабочий день два человека должны были разгрузить 20-тонный вагон. Время разгрузки зависело от вида угля. Иногда он был нарублен большими кусками, за которые можно было ухватиться только голыми руками. Их можно было вываливать из вагона сравнительно легко. Работа шла быстро и в тех случаях, когда уголь был в мелких кусочках, размером с куриное яйцо. Тогда его можно сгружать лопатой. Самой неприятной и нелюбимой работой была разгрузка угля, поступавшего кусками среднего размера, примерно с булыжник. Набрать несколько кусков на лопату было трудно, и так же трудно было сталкивать или выбрасывать уголь по одному куску руками.

Но самой тяжелой была работа в заводской котельной. Там она шла непрерывно в три смены, и нашей бригаде довелось проработать одну неделю в ночную смену. Мы должны были забрасывать уголь лопатами в несколько топок. Эта работа действительно требовала очень больших усилий. Но, как и в случае с лесной бригадой, в моей памяти запечатлелись эпизоды, связанные с пребыванием в Тильзите, особенно работа в котельной по ночам. До сих пор у меня перед глазами стоят освещенные пламенем топок фигуры с лицами, покрытыми потом. Хорошо помню и эту усталость, которая к утру охватывала всех и которую чувствовал каждый, когда бригада шла строем обратно в лагерь. И тем не менее, каким же облегчающим и здоровым был сон в яркий летний день в промежутке между ночными сменами.

Тогда я думал, что был уже здоров, восстановил свои силы, и что мне не надо было больше опасаться последствий легочного ранения. Но однажды у меня резко поднялась температура, и я попал в лагерный лазарет. Было установлено, что я заболел малярией, той ее разновидностью, которая встречается в районах умеренного климата и которая сопровождается перемежающейся лихорадкой. Должно быть, я заразился от укуса малярийного комара, когда работал в бригаде лесорубов. Такое объяснение причины моего заболевания совпадало по времени с инкубационным периодом продолжительностью от одной недели до полутора месяцев. Из находившихся в лазарете пленных я был не единственным, кого лечили от малярии. Медицинский персонал смог оказать нам соответствующую помощь, поскольку в лазарете имелся препарат атебрин. Недели через две меня выписали. Во время болезни за мной ухаживал брат милосердия из Вены, по фамилии Малы. (Через несколько лет я случайно встретился с ним возле монастырской больницы во 2-м районе Вены, одетым в монашеское облачение своего религиозного ордена.)

Лихорадка с температурой около 40 градусов трясла меня через день и, конечно, снова ослабила. В течение нескольких дней, последних в Тильзите, я был неспособен работать. Вилли Цельбротт который в последний год стал моим лучшим другом, навещал меня после работы. Однажды он принес мне нечто сказочное: свежее куриное яйцо, взбитое с моим сахарным пайком. Это доставило мне невероятное удовольствие, причем такое, которого я не испытывал уже несколько лет.

Было начало сентября. Мы выехали из Тильзита. Часть людей перевозилась на открытых железнодорожных платформах. Мне не повезло, и я оказался на одной из таких платформ. Все сидевшие на ней почернели от паровозного дыма. Понадобились многие часы для того, чтобы хоть немного очистить свою одежду. В Георгенбурге начался долгий процесс регистрации, построений и обысков. Несколько раз проводилась перекличка. Когда выкрикивалась фамилия, надо было отвечать, как принято у русских, называя свое имя и имя своего отца. На гортанный выкрик «Шейдербауер!», я отчетливо и громко отвечал: «Армин, Антон!»

Теперь уже никто не сомневался, что те люди, чьи имена выкрикивались неоднократно, должны были отправиться домой. Те, кто оставался в лагере, выглядели грустными. Я не мог удержаться от печали. Особую жалость я испытывал по отношению к Деквицу и Альфреду Тунцеру. Начиная с июля, Деквиц работал над версией оперы Бетховена «Фиделио», которую можно было бы поставить без женских партий. Собранный на короткое время лагерный хор под руководством Тунцера разучивал «Хорал узников». «О, что за радость, что за радость, свободным воздухом дышать!» — пел я. Даже через несколько лет, когда я находился дома с родителями, я играл на пианино вариации этой музыкальной темы. Из-за этой хоровой партии я водил своих знакомых девушек в Венский театр, когда был студентом. Чувства, которые она во мне вызывала, забыть было невозможно.

Во время последнего, «большого», обыска каждый пленный должен был разложить перед собой все свое имущество. Русские охранники и офицеры МВД тщательно все проверяли. У Оскара Штокхаммера, лагерного писаря, была обнаружена его расчетная книжка, которую ему удавалось сохранить. Его отделили от нас. Я до сих пор вижу, как он, бледный как мел и лишенный надежды, сидит на земле, уставившись куда-то вдаль. (Впоследствии он стал инспектором полиции в Зальцбурге. Когда мы с ним встречались, то всегда вспоминали эти 20 печальных часов.) Но тогда ему все же разрешили присоединиться к маршевой колонне.

Когда, наконец, мы построились в колонну, чтобы выйти из лагеря, лагерный оркестр занял место у ворот возле колючей проволоки. В его репертуаре не было маршей, да и играть марш было бы, конечно, неуместно. Поэтому оркестр заиграл мелодию популярной американской песни, которая по-немецки называлась «Солнце светит в выходной». Ритм задавал барабанщик Пауль Падурек. Он был похож на уроженца Сицилии, но был простым деревенским парнем из Саксонии. Когда мы были уже далеко от лагеря, на пути к железнодорожной станции, эта веселая мелодия все еще продолжала звучать у меня в голове.

Казалось невероятным, что длившееся два с половиной года заключение должно было закончиться. Многие просто не могли поверить в это. Лично я был настроен в высшей степени скептически. Правда, возникло чувство, что я бы уже не смог оставаться в лагере ни на один день больше. Однако я понимал, что если бы нам пришлось там остаться, то мы бы все равно не смогли ничего с этим сделать. Постоянно присутствовала неуверенность в завтрашнем дне. Если бы нам был свойственен присущий русским фатализм, то, возможно, лагерная жизнь была бы более терпимой. Но мы думали о многом, что надо было улучшать и приводить в порядок. Однако никто еще не знал, отправимся ли мы домой, или же на нашу судьбу окажут влияние какие-нибудь события в мировой политике. Конечно, никто из нас не стал бы скучать по отдававшимся через лагерные громкоговорители приказам и ежедневному исполнению по вечерам в 22.00 воинственного советского гимна. Но действительно ли мы должны были ехать домой?

Наши подозрения усилились после того, как нас погрузили в товарные вагоны и поезд тронулся. К нашему ужасу, эшелон направился не на запад и не на юг, а пошел прямо на восток. Только тогда, когда мы уже приблизились к Минску, он повернул на юг и пошел, насколько мы поняли, через район припятских болот. После этого мы ехали по направлению к Галиции. После многочисленных остановок, продолжавшихся по несколько часов, мы проехали через Львов, Стрый и Коломыю.