Вера (Миссис Владимир Набоков) - читать онлайн книгу. Автор: Стейси Шифф cтр.№ 123

У Беверли Лу и в самом Нью-Йорке, и в загородном доме имелся небольшой зверинец: собака, четыре кошки и лошадь. Развесив фотографии ее питомцев в своих гостиничных апартаментах, Вера регулярно посылала им в письмах приветы. На вопрос Лу, почему они не заведут себе какую-нибудь живность, Владимир ответил, что ему не хотелось бы ни с кем делить Веру, даже с животным. При подобном ответе и при характерной для Набоковых манере общения между собой Лу оставалось лишь удивляться тому, что у них есть сын. Как-то раз в начале 1976 года Лу обедала с Набоковыми в ресторане отеля, после чего все трое пошли в салон пить кофе. Тут Владимир почувствовал себя неважно. Извинившись, он удалился, пообещав, что попозже спустится к дамам в бар. Чтобы продемонстрировать гостье, как у него продвигается работа, Набоков, отправляясь обедать, прихватил деревянный ящик с рабочими карточками, который затем поставил на пол рядом со стулом. Выходя из-за стола, он, что было для него не характерно, про ящик с карточками забыл. Метрдотель прибежал в бар и отдал Вере забытые карточки. Вера с улыбкой сказала Лу: «Сейчас мы его чуть-чуть разыграем!» — и сунула ящик за спину Лу, между ней и спинкой плюшевого кресла. К моменту своего возвращения Владимир уже хватился карточек. «Так ты, В. H., наверно, их наверх унес?» — небрежным тоном бросила Вера. Владимир побагровел и забормотал что-то бессвязное. Казалось, его вот-вот хватит удар. Лицо исказил панический ужас. Вера с Лу поспешили извлечь ящик из укрытия и радостно воздели его кверху. Общепризнанный маг моментально воспрянул духом. С виноватым видом он убеждал жену: «Я просто хотел тебя попугать!»

Немногие избранные, которых Вера могла потчевать в номере своей яичницей — прочие ее кулинарные возможности были семейной тайной, — приходили к Набоковым слишком редко. Вера не так тосковала по Америке или по университетской жизни, как по немногочисленным оставленным друзьям. Регулярно она, даже с некоторой обидой, выговаривала Елене Левин, что та пишет не слишком часто. «Не знаю, вспоминаете ли вы когда-нибудь нас, а мы вас вспоминаем, и очень тепло,» — писала Вера в рождественской открытке 1970 года Левинам. В конце десятилетия в ее тоне чувствуется некоторая тоска, хоть и не смягчившая ее отношение к Солженицыну, которым Елена восхищается (а Вера по-прежнему считает третьесортным писателем), но выявившая привязанность ее к Левинам: «Как это грустно, что вы не приезжаете в Европу; а если приезжаете, то не в Швейцарию; а если в Швейцарию, то не в Монтрё! Пожалуйста, приезжайте!» — молит она Левинов. Еще более поражает в начале 1975 года Верино признание Барбаре Эпстайн, приславшей из редакции «Нью-Йорк ревью оф букс» осторожное письмо: можно ли попросить Владимира написать рецензию. «Мы по-прежнему не оставляем надежды, что как-нибудь в недалеком будущем будем иметь удовольствие свидеться с тобой и Джейсоном. Мы не станет обсуждать Вьетнам или какие-нибудь политические проблемы и прекрасно проведем вместе время», — обещает Вера после слов о том, что муж слишком занят и не может откликнуться на предложение Эпстайн. Внезапно Вера проявляет глубокий и вдумчивый интерес к детям друзей. Счастливы ли? Влюблены ли? В хорошем ли учебном заведении, то есть там, где обучают по доброй старой программе?

Эта новая, мягкая Вера ни на миг не забывает о своем долге препровождать корреспондентам гнев мужа. Письма к Эргаз полны заявлений, что В. Н. огорчен, взбешен, взвинчен, подавлен, негодует, обижен, в ярости. «Le doux М. Nabokov n'est pas toujours doux ^[323]», — предупреждает однажды Вера французскую агентессу. Если на первых порах Вера разыгрывала шутки в духе «Как скажешь, Володя!» — теперь это кануло в вечность. Такой тон уже не годится; ныне Вера обычно сердита не меньше Набокова, частенько даже больше. Уже в январе 1971 года Эндрю Филд начал подмечать сопротивление своего героя; до взаимных оскорблений у них с Владимиром, правда, не доходило. В телефонном разговоре из отеля в отель вести диалог было поручено Вере в качестве «полномочного представителя». Через год с лишним она по-прежнему держится в письмах как вынужденный (или наивный) полномочный представитель. Разумеется, Филд не мог на нее обижаться, считая, что Вера печатает под диктовку мужа.

Несомненно, в этом «не стреляйте в посланца донесения» проглядывает некоторое лукавство: слова мужа нетленны, мои, мол, — не стоит принимать всерьез. «Мои письма мне безразличны, пишу их как могу, и они совершенно не предназначены для цитирования. Случайные сведения, которые я излагаю, нельзя рассматривать как достоверные. И ссылаться на них не надо», — предупреждает Вера Бойда. Если же ее словам придавалось особое значение, если ее цитировали, Вера чисто автоматически принималась тут же все отрицать. Так, будто вообще ничьим признаниям верить нельзя. В 1971 году Вера отрицала каждую фразу, приписываемую ей подробным исследованием, напечатанным в «Нью-Йорк таймс мэгэзин». Она возвела отрицание буквально в культ. Не уставала клясться, что ни единого слова не произнесла из того, что приписывает ей Бойд; отрекалась от пометок на полях, даже если те были выведены ее собственной рукой; до того дошла, что отрицала в беседе с одним репортером, что гордится успехами Дмитрия. На глазах у Аппеля Вера отнекивалась от слов, которые ему же говорила. Она просила убрать ее высказывание о Джине Лоллобриджиде из рукописи статьи Аппеля «Темный кинематограф Набокова»: «Не хочется Вас утруждать, но мне крайне не хотелось бы обижать бедняжку Лоллобриджиду, к тому же я никогда в жизни не произносила слов, приписываемых мне!» ^[324] Чем ближе к правде, тем активней становились ее возражения — это подметил Бойд, когда Вера пыталась отречься от своего сходства с Зиной Мерц. Она даже попыталась опровергнуть роман Набокова с Ириной Гуаданини и набросала некое письмо по этому поводу. Тогда, окончательно потеряв терпение, Бойд открыто заявил, что любовная переписка сохранилась. Признавшись Бойду, что умело прячется, Вера продолжала уклоняться от его расспросов. И как показалось ему, если б смогла, то стала бы отрицать, что «ты» в «Память, говори» имеет к ней отношение.

В Корнелле «польская княжна», сопровождавшая мужа на занятия, отличалась молчаливостью. В Монтрё женщина, о чье отчество неизменно спотыкались ее русские корреспонденты, этим качеством вовсе не отличалась ^[325]. Что лишь давало все больше оснований для недоразумений. Вера невозмутимо продолжала гнуть свою линию, позволяя накапливаться фальшивым версиям о Вере Набоковой, в то время как оригинал оставался недоступен для окружающих. Казалось, Вера считает, что может убедить людей в том, будто вообще не отбрасывает тени, или, если собеседник замечал тянувшуюся за ней черную угловатую тень, что к этой тени она отношения не имеет. Труднее всех приходилось биографу. Не предоставив ему для дальнейшего продвижения практически никакого материала, Вера, прикидываясь слегка обиженной, с упреком говорила Бойду, что ей «удивительно» ее «отражение в вашем зеркале». Как и всякий писатель, Набоков стремился к одному: жить исключительно в своем творчестве. Такова была их общая участь. Для Владимира — благословенная, для Веры — несчастье. На любом языке Верины письма скупы; они заняли место писем мужа; это она выколачивает гонорары, не он; она не сводит глаз с мужа во время интервью; она не снисходит до самовыражения. Короче, Вера — строптивая, начальственная драконша, держащая мужа в Монтрё заложником. Биографу приходится полагаться на самого себя.