Примечания книги: Вера (Миссис Владимир Набоков) | Стейси Шифф | LoveRead.ec

* Uxor (лат.) — жена, uxorios (англ.) — чрезмерно привязанный к жене. (Здесь и далее сноски, помеченные «*» принадлежат переводчику.)

* Жена его всегда спешила подчеркнуть, что стала третьей, если не четвертой, кандидатурой на титул госпожи Набоковой, прежде чем сделаться единственной его носительницей.

Один такой вечер происходил во вторник, 8 мая 1923 года, в книжном магазине, какой-то поэт читал свои переводы Пушкина. Весьма вероятно, что и Набоков, и Вера при сем присутствовали.

Очевидно, оба очутились в зале одновременно по крайней мере однажды, а может, это случалось и чаще. Друг Набокова, эмигрант Браилов, вспоминает серию литературных вечеров, на которых подающий надежды поэт был окружен молодыми женщинами, «многие из которых вполне определенно интересовались Набоковым. Среди них была Вера Слоним, на которой Владимир впоследствии женился». Нам столь же трудно свести воедино события, соединившие Веру с Владимиром, как, по словам Набокова, было трудно это сделать прежде всего Судьбе.

Набоков взял себе этот псевдоним частично потому, чтобы его не путали с отцом, Владимиром Дмитриевичем Набоковым, крупным юристом и государственным деятелем, одним из основателей партии конституционалистов-демократов.

Ходили слухи, будто сначала Вера написала Набокову письмо с просьбой о встрече, на которую и явилась в маске. Сын Набокова понятия не имел, как и когда его родители встретились впервые.

* Здесь и далее знаком ^# будут помечены реальные цитаты из русского оригинала писем В. Набокова, которые удалось с любезной помощью Д. Набокова и его сотрудников извлечь из закрытых архивов семьи Набоковых.

Владимир Дмитриевич Набоков погиб от пули, предназначавшейся его политическому оппоненту, которого он заслонил своим телом.

Десятилетия спустя в своих примечаниях к «Евгению Онегину» Набоков с чувством писал о «неутолимой злобе отвергнутого просителя руки в адрес незабвенной девицы и ее родителей-мещан».

Приводя адреса, по которым можно было подписаться на «Руль», редактор газеты, Иосиф Гессен, восклицал: «Есть ли место на земле, где не обосновались бы русские эмигранты?»

* «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (англ.).

Такой соседкой могла быть «тетя» — любительница шахмат, любовница лужинского отца из «Защиты Лужина», но не Набоковы, хотя их семья к осени 1908 г., когда Слонимы перебрались на Фурштатскую, уже два года как снимала дом совсем неподалеку, на Сергиевской улице.

И где она вполне могла влюбиться в своего будущего супруга, если бы, по его мнению, они встретились еще тогда.

Вспомним восклицание англичанина, посетившего Россию в год появления Веры Евсеевны на свет: «Уж лучше быть жуликом, фальшивомонетчиком или последним преступником, чем почтенным евреем в России!»

Обычно обрусевшие евреи меняли имена. Залман Аронович Слоним, приходившийся, вероятно, двоюродным братом Евсею Слониму, приехал под этим именем в Петербург в 1900 г. Через год он стал Семеном Ароновичем. К 1902 г. он исправил свое явно по-еврейски звучавшее отчество и стал Семеном Аркадьевичем.

Под исключительно одаренным американцем она подразумевала Эдмунда Уилсона.

Лена Слоним-Массальская была иерархически щепетильна, чувствительна к своему положению и могла покинуть званый ужин, если считала, что ей предложили неподобающее место за столом.

Мандельштаму также было кое-что известно насчет этой традиционной прямолинейности: «Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность — это мудрость и почти святость».

Было ли это на самом деле, никто в семье сказать не мог.

Сама Вера Набокова вспоминала эти эпизоды с удовольствием, что не мешало ей придираться к каждой подробности, если об этом в печати рассказывал кто-либо другой. Несомненно, что и в этом изложении она обнаружила бы изъяны.

И как продемонстрировал У. У. Роу, Набоков, спокойно выстраивая эпизоды, постоянно присутствует на заднем плане, от появлений Куильти в «Лолите» до доброжелательных белок в «Пнине».

Супруги Набоковы придерживались мнения, что этот список демонстрировался не из хвастовства, а в подражание Пушкину. Набоковский арсенал соперничал с арсеналом Мастера, насчитывавшим шестнадцать серьезных любовных романов и восемнадцать легких увлечений. Подобная практика единичной не являлась. Ходасевич также составлял такой список для Берберовой.

* Первая строка этого стихотворения: «Твое лицо между ладоней…» (Семейный архив Набоковых, Монтрё).

В 50-е годы группу студентов Корнеллского университета весьма покоробило то, что их профессор как бы между прочим сказал: «Остен? Остен — кошечка, а Диккенс… Диккенс — это великая, крупная псина». Набоков относился к Остен с крайним предубеждением; Россия, как он считал, и по сей день не породила великую женщину-романистку. Набоков нисколько не поощрял и надежд своей сестры Елены, которая признавалась в своих воспоминаниях, что также не избежала «фамильной болезни». Она мечтала опубликовать что-либо из написанного, но этого так и не случилось.

Применительно к литературе интересно отметить: при всем том, что синестетики обычно наделены незаурядной памятью, они нередко испытывают трудности при ориентировании в пространстве.

Вторым таким человеком была мать, которая до появления Веры переписывала почти все сочинения сына.

На этот счет Вера опять-таки крайне немногословна. Отвечая на вопрос одного из исследователей, она сообщает: «Анна Фейгина моя двоюродная сестра, племянница моей матери. Мы всегда довольно тесно общались. Она родилась в 1890 г. В начале сороковых [sic] переехала к нам в Нью-Йорк, а в 1968 г. переехала к нам уже в Европу». Вера забыла лишь упомянуть о самом главном — о двадцатых годах.

Можно ли сказать, что взгляд Набокова на «Анну Каренину» имеет отношение к характеру его брака? Он видел истинную нравственную идею книги в том, что лишенные любви браки людей типа Карениных — это преступление перед человеческой природой; по мнению Набокова, Кити и Левин являют собой «Млечный Путь» всей книги. Набоков рассуждал о «мысленном мостике» и «нежной телепатии» Кити и Левина так же, как в своих интервью восхищался способностью Веры к «домашней телепатии» или описывал свойство Федора Константиновича общаться с Зиной «без всяких мостов». У Кити с Левиным «связь светлая, лучезарная, открывающая целые дали нежности, влюбленной привязанности, уважения и настоящего блаженства».

По воспоминаниям Веры, за таким предложением последовал чуть менее лихой, чем утверждал ее муж, поступок: «В. Н. выплеснул содержимое стакана этого типа ему в физиономию».

Не мог Набоков не обратить внимания и на то, что инициалы Веры совпадают с инициалами женщины, нам известной под именем Тамары и Машеньки, возлюбленной Набокова в период между 1915 и 1916 гг. — Валентины Евгеньевны Шульгиной (Shulgin — «V.S.»). Любопытно, что Валентина всю жизнь проработала машинисткой.

Обычно русские писатели, начав с поэзии, переходят к прозе. Как отметит Набоков на ряде особых примеров, на творчестве некоторых это сказалось роковым образом.

Вот тут-то и начинается пленительная игра местоимений в их переписке. Вот как писал Набоков: «Я работаю над крупным переводом, а вчера Вера и я проработали восемь часов…».

«Теперь мне понятен его дикий взгляд. Глупо, но вот такое со мной приключилось», — признавался Набоков после этого казуса.

В своем интервью 1970 г. израильскому журналисту Набоков изобразил этот перечень в следующем виде: «Нелепые, недоброжелательные предметы: теряющиеся футляры для очков; обрушивающаяся в стенном шкафу одежная вешалка: не тот карман. Спрятавшаяся потайная кнопка при раскрывании зонта. Неразрезанные страницы книг, узлы на шнурках».

Что потребовало бы неимоверной силы убеждения. Иосиф Гессен вспоминал, как поручил двадцатилетнему Набокову перевести на русский для «Руля» «Кола Брюньона» Ромена Роллана. Гессен высказал ряд замечаний в верстке и передал ее отцу Набокова. Возвращая верстку Гессену, Набоков-старший с извиняющейся улыбкой заметил, что сын стер всю правку Гессена.

В 1965 г. он говорил репортеру: «Так вот, после этого моя такая добрая и терпеливая жена садится за машинку, а я — диктую, я диктую с [каталожных] карточек, что-то изменяю и часто, очень часто, обсуждаю с ней то или это. Случается, она возражает: „Нет, так сказать нельзя, так нельзя!“ — „Что ж, поглядим, может, и исправлю“».

Оружие присутствует повсюду в романах Набокова. Браунинги обнаруживаются в пьесах «Человек из СССР» и «Событие», хотя ни один пистолет — появляющийся в, соответственно, четвертом и втором актах пьес — в конце концов не выстреливает.

Съемный магазин браунинга насчитывал семь патронов.

Набоков наделяет пребыванием в Руссильоне другого художника, лихорадочно создающего свой шедевр: Германа в конце романа «Отчаяние».

Частично этот языковой конфуз был надуман Набоковым. В своем эссе 1944 г. «Николай Гоголь» он утверждает, что знает «три европейских языка», и в этот набор никак не мог не войти немецкий. Подавая в 1947 г. заявку в Фонд Гуггенхайма, Набоков обнаруживает «приличное знание немецкого языка». К 1975 г. он читает, но не пишет на немецком. Именно неудачные попытки писать на этом языке и поддерживают в писателе убеждение, что немецкий у него чудовищен.

По жестокой иронии судьбы, паспорта получили свое название от имени известного исследователя Арктики Фритьофа Нансена.

Вероятно, она с нетерпением ждала момента, когда вернется домой и примется за эти страницы. Анна Достоевская вспоминает часы, когда писала под диктовку мужа, как лучшие в своей жизни.

По возвращении во Францию в 1931 г. Фондаминский рассказывал, что Сирин-Набоков «живет в двух комнатах с женой, очень хорошей, тонкой».

По воспоминаниям Веры о муже, «чтобы читать романы, ему не хватало его немецкого, а немецких газет он вообще не читал».

К 1939 г. уже накопилось достаточно причин, чтобы назвать страну «трижды проклятой Германией». Строчка с этими словами потом будет изъята из последней части «Память, говори».

* Один на один, здесь: человек с человеком (фр.).

Спустя десятилетия русские коллеги Набокова в Корнеллском университете недоумевали, есть ли у него душа, а если есть, почему он так тщательно это скрывает.

«Отчаяние» так и осталось единственным произведением Набокова, принятым в русском варианте и почти неприемлемым в авторском переводе на английский. Позже Набоков отмечал, что не полностью доволен своим переводом, который, на его взгляд, свел роман до уровня «полусырого триллера».

Бискупский и в самом деле сумел навредить Вериному семейству, но не с той стороны, с какой она ожидала. Муж Лены, князь Николай Массальский, был русский ученый и не одобрял фашизм. Комитет Бискупского выдал паспорт на имя Массальского одному белогвардейскому офицеру, который под видом Массальского участвовал во всевозможных антисемитских акциях, тем самым изрядно запятнав репутацию последнего. (Подобное создание «тезки с сомнительной репутацией», прием в чисто набоковском стиле, как будто заимствован из его рассказа «Conversation Piece, 1945» — или же сродни тем чарам, которые, как считает Голядкин в «Двойнике» Достоевского, наслали на него.) Этот случай — как и в целом антисемитизм русских, оставшихся в Берлине при Гитлере, — навсегда оттолкнул Лену от соотечественников. «Не знаюсь ни с единым русским, ни с белым, ни с красным, ни с зеленым, ни какого иного цвета, и бегу от них, как от чумы», — писала она Вере из Швеции в 1960 году. Вера узнала о вероломстве Бискупского уже после свершившегося факта. Что до семейства Набоковых, то Бискупский палец о палец не ударил, когда брата Владимира, Сергея, позже арестовало гестапо, и при этом уверял родственников, что причин для беспокойства нет.

Только уже в другой его квартире, на сей раз на авеню де Версаль; Амалия Фондаминская скончалась в 1935 г. Прежняя квартира на рю Шерновиц будет описана в финальной главе романа «Пнин».

Вера ломала голову над тем же вопросом. «Глаза у него были не совсем карие, что-то между карими и зелеными», — утверждала она впоследствии.

Перед ним трудно было устоять. Едва на парижском чтении в 1940 г. Набокова представили одной необыкновенно яркой женщине, с его губ тотчас же сорвалось: «Анна Каренина!»

Потом он воспользовался именем своей прапрабабки с отцовской стороны, баронессы Нины фон Корф. Эта дама выдала дочь замуж за собственного любовника, чтобы иметь возможность благополучно продолжать свой роман.

С мрачностью предвидения эта сцена предстает в стихотворении Набокова «Снимок» (1927). Там оказавшийся на пляже «случайный соглядатай» попадает в кадр, когда фотограф снимает жену с ребенком. Как ни странно, Ирина переписала это стихотворение в свой дневник 1937 г. На самом деле Вера появилась на пляже через час после Ирины. Позже ей стало известно, что соперница сидела на пляже, наблюдая за ней.

В чувствах к Набокову Ирину с самого начала поддерживала ее мать. «Если он тебя любит, значит, пусть не сразу, но ты сумеешь увести его от нее», — говорила она Ирине сразу после фиаско в Канне.

«Разумеется, я не Зина, — категорически заявляла Вера. — Зина только наполовину еврейка, а я — чистокровная».

* Русский вариант романа называется «Камера обскура»; дословный перевод английского названия — «Смех во тьме».

Что ему и удалось. Рецензент издательства «Боббс-Меррилл», во второй раз рецензируя книгу, отозвался о ней как о «легкой, общедоступной прозе»; подобная характеристика в оценке произведений Набокова больше не встречалась.

Намеки на донжуанство в переписке обнаруживаются лишь в письмах Набокова 30-х годов — Глебу Струве из Праги, которого Набоков неоднократно заверяет, что его приятель, как всегда, не имеет недостатка в дамах, а также Ходасевичу из Берлина в 1934 г.: «Берлин очень красив сейчас, благодаря весне, которая в этом году особенно хороша, и я, как пес, дурею от всевозможных привлекательных запахов».

Набоков с удовольствием клеймил «Орландо» — прочитанного им вместе с другими книгами Вулф в 1933 г. — как «первоклассную пошлятину». Тем, у кого хватит выносливости углубиться в подробности, непременно стоит отметить трактовку Вулф путешествия во времени, представление о персидских базарах, перемещенных в Лондон 1920-х гг., а также то, что «Дар» был начат в это же время. Во всяком случае, Набоков уже знал, начиная «Дар», что он не первый в своих попытках создать гибрид литературы с историей; «Орландо» — роман со своим зеркалом, со своим взглядом на вещи.

Здесь нельзя не вспомнить, как Гумберт Гумберт убеждает Шарлотту, что перед ней всего лишь «наброски для романа».

Именно на этом склоне Гумберт Гумберт ровесником Дмитрия тех лет увидит, как мать убьет молнией.

Говоря о себе в третьем лице, Набоков выдвигал это обстоятельство как общее, что объединяло его с Джозефом Конрадом: «Оба они могли вместо английского избрать себе французский».

Энгус Кэмерон из «Боббс-Меррилл» позволил Джаннелли писать что угодно от его имени, лишь бы не возникло больше путаницы в авторских правах и с переводом, какая случилась у издательства с «Laughter».

Фондаминский подал эту ситуацию в менее романтическом и несколько неточном виде. «Поймите, — говорил он другим эмигрантам, — писатель живет в одной комнате с женой и ребенком! Чтобы творить, он запирается в крошечной уборной. Сидит там, как орел, и стучит на машинке».

Набоков был не настолько уверен в своем английском, чтобы, как с последующими своими книгами, отказываться от проверки текста носителем языка. Люси Леон Ноэль по его просьбе просмотрела перевод весьма основательно. Ее муж одновременно работал с Джойсом.

У обеих женщин общий вкус с Сибил Шейд из «Бледного огня», которая, как и Вера, переводит Донна на французский.

С братом Кириллом, который был на двенадцать лет моложе, отношения были одновременно и более простые, и более далекие.

В письме по поводу обращения брата в новую веру одно упоминание о католицизме вызывает в воображении Владимира образ святого мученика Себастьяна. Эквивалент этого имени характерен в России обычно для простонародья.

«Отчего ты не вышла за него? — взывал Сергей к Светлане в конце 1930-х гг. — Тогда в его жизни не обернулось бы все так скверно».

* «Странной войной» (фр.). Так французы прозвали «вялотекущую» войну с Германией в 1939 — начале 1940 г., то есть до немецкого наступления и оккупации.

По закону Набоков был обязан либо покинуть страну, либо откликнуться на военный призыв в установленные сроки. По настоянию Веры он не явился в ответ на повестку. В этой связи вспоминал он впоследствии «кошмарное чувство, сопровождавшее мысль о французских военных бараках».

Набоков заверял Американскую комиссию по делам христианских беженцев: «У меня есть веские основания считать, что я смогу хорошо устроиться в Америке».

* Министерство иностранных дел, располагающееся на набережной Сены с этим названием и называемое так в повседневном обиходе.

Дмитрий внушал особое беспокойство. Знавшие с детства три и даже четыре языка Владимир с Верой в эмиграции делали все возможное, чтобы сохранить русский язык и тем самым уберечь сына от французского с немецким. Оказавшись в Америке, мальчик совсем не говорил по-английски.

Пиджак смотрелся на Набокове просто превосходно. «На нем все выглядело элегантно», — вспоминает Елена Левин, познакомившись с писателем, в котором еще с выхода в свет «Машеньки» угадала Мастера. Эдуард Уикс в журнале «Атлантик» высказался в том же духе: «Достаточно было ему войти, как взгляды девушек устремлялись в его сторону — неважно, во что он был одет».

Набоков пока еще не стал переводчиком собственных произведений: рассказ «Облако, озеро, башня» был переведен на английский Петром Перцовым, которого Альтаграсия де Джаннелли отыскала несколькими годами раньше.

* Будет просто ужасно, если вы уйдете (англ.).

О походе за бабочками в национальный заповедник Бриджер-Титон в Вайоминге в 1952 г. Набоков писал так: «На склоне близ Тропы Тигуоти, там, где начинается лес, я имел удовольствие обнаружить разновидность C. meadi с самками-альбиносами. Этот вид был там распространен, но из десятка самок, увиденных или пойманных, по крайней мере три оказались альбиноски. Мы с женой поймали двух таких, она — чисто-белую, похожую на hecla „pallada“, я — с легким персиковым налетом». В Верином изложении это выглядит несколько иначе: «Еще я поймала белую самку Colias meadi, которую, кажется, никто до меня не находил и существование которой многие лепидоптеристы ставят под сомнение или отрицают. Муж тоже поймал белую самку, но моя совершенно белая», — рассказывала она друзьям.

Всего горстка студентов записалась на лекции к Набокову, хотя одновременно с ними эти лекции посещала и интересующаяся профессура, и различные вольнослушатели.

В своей оценке качества перевода Набоков никогда не выбирал выражений и не принимал никакой лакировки. Об имевшемся переводе «Шинели» Гоголя он отозвался так: «Существующий перевод — сплошная мерзость и путаница». Его исследования творчества Пушкина, Лермонтова и Тютчева не остались без признания; многое было опубликовано в 1944 г. под заголовком «Three Russian Poets» («Три русских поэта»).

Не у всех сохранились сходные воспоминания. Сирил Бринер, ныне заслуженный профессор в отставке, специалист в области славянских литератур, а в 1941 г. — молодой преподаватель факультета, вспоминал, что «Набоков проиграл столько же раз, сколько выиграл, а проигрывать он не умел».

Подобные щелчки продолжались еще долго после 1941 г. Настолько необычен был английский Набокова на фоне старых испытанных языковых средств, что Вита Сэквилл-Уэст презрительно бросит по поводу «Лолиты»: «Не знаю, на каком языке был написан оригинал… это даже не скверный американский, и тем более не качественный английский». (Цит.: Классик без ретуши. С.619.)

Роман, официально вышедший в свет 12 декабря 1941 г., сопровождался многословным панегириком Уилсона, сравнивавшего Набокова с Прустом, Максом Бирбомом, Вирджинией Вулф, Кафкой и Гоголем — и при этом называвшего его истинно оригинальным художником. Кей Бойл в «Нью рипаблик» с большей теплотой высказалась по поводу выхода книги, чем «Таймс», объявив роман «удовольствием для читателей».

В редакции «Нью-Йоркера» бытовало мнение, будто Набоков черпает свой английский из словаря. После выхода в свет «Лолиты» Набоков с удовольствием сообщил интервьюеру, что свой английский он заимствовал непосредственно из «Уэбстера».

В своих мучениях она была не одинока. Когда Изабел Стивенс, профессор колледжа Уэлсли и соседка Набоковых по Кембриджу, заполняла в 1946 г. факультетскую анкету, то в пункте «Особые виды работ, проводимых вне службы» указала: «Покупка продуктов, стирка, глажение». В пункте «Интересные планы на будущее» она приписала: «Надеюсь подыскать женщину для уборки дома дважды в неделю».

* В этот день американцы справляют знаменитый праздник Хэллоуин, канун Дня всех святых, когда, по кельтским поверьям, на землю является всякая нечисть. Дети, разряженные в страшные маски и костюмы, ходят по домам, шутливо пугают соседей, заставляя их откупаться от всяких озорных проделок.

Через двадцать восемь лет, получив в своих попытках встретиться с Набоковым категорический отказ, один потенциальный в прошлом благодетель в возмущении опубликовал письмо Владимира к нему от 16 декабря 1941 г., чтобы освежить «феноменальную память» писателя.

На краткое время и муж подхватил эту заразу и написал не дошедшее до нас стихотворение о брачной ночи Стального Человека.

Подобный феномен имеет некоторую литературную параллель в творчестве Набокова: «В провинциальном Комбре все считают Вентейля чудаком, пописывающим музыку, и ни Свану, ни юному Марселю не приходит в голову, что на самом-то деле его музыка оглушительно знаменита в Париже… Как уже отмечалось, Пруста живо занимает, насколько разным один и тот же человек воспринимается другими людьми». Подобно этому и Ада впоследствии будет сетовать «на неяркость славы своего брата».

«…но все-таки ведь рассеянным бывает только человек», — напоминает нам герой «Волшебника» (с.135).

Лишь осенью 1944 г., когда будет образована кафедра, заведующим и единственным сотрудником которой станет Набоков, он официально станет числиться «преподавателем русской литературы».

Здесь, как и во многом другом, Набоков предлагал собственное определение. «Чудак, — писал он, — это такой человек, чей ум и чувства возбуждает то, что простые люди даже не заметят». Исходя из этого определения, он женился на женщине-чудачке, а также имел чудака сына.

«Потребность писать порой страшная, но так как не могу писать по-русски, то не пишу совсем», — с огорчением писал Набоков в ноябре 1945 г. Лишь с 1946 г. он признает, что, кажется, «акклиматизировался» в английском.

Он понимал, что его научные занятия не только в этом оборачиваются для него не лучшим образом. «Я уже давно привык к недружелюбным, лживым улыбкам, пробегающим по лицам моих русских друзей в Нью-Йорке, едва разговор заходит об энтомологии. По их мнению, каждый дурак, написавший „труд“ по истории или экономике, уже „ученый“», — с сожалением говорил Набоков.

Недоразумения между двоюродными братьями продолжались. По слухам, руководство «Голоса Америки» намеревалось предложить этот пост Владимиру, но по ошибке на работу взяли не того Набокова. Допустить до такой работы обоих братьев не позволило ФБР. Фото Николая оказалось даже в некрологе Владимира Набокова.

В 1947 г. Вера писала Филипу Водрену в «Оксфорд Юниверсити Пресс»: «Поскольку Вы спрашиваете, каково мое мнение об этих переводах, то полагаю, хотели бы выслушать мое честное суждение. Извольте. Эти переводы совершенно безобразны. Мне трудно поверить, что издательство с такой высокой репутацией, как Ваше, может публиковать подобную низкопробную продукцию. Это — карикатура на оригинал, притом на отвратительном английском, со всеми присущими графомании штампами. Более того, автор перевода порой не понимает смысла русских строк. И последнее, но важное: выбор произведений демонстрирует дурной вкус». Речь идет об антологии стихотворений «The Wagon of Life» в переводе сэра Сесила Киша.

Даже после этой встречи Уилсон, не запомнив имя Веры, посылал пламенные приветы «Соне». Вероятно, он перепутал ее с женой еще одного общего друга, Романа Гринберга.

Вдоволь наслушавшись похвал в адрес большевиков, Набоков делил русскую эмиграцию на пять категорий: 1 — те, кто до сих пор плачет по утраченному добру; 2 — антисемиты; 3 — идиоты; 4 — обыватели и дельцы; 5 — приличные свободолюбивые люди или то, что осталось от разбитой в пух и прах интеллигенции.

Полковнику Джозефу И. Грину, который в 1948 г. организовывал немецкий перевод «Под знаком незаконнорожденных» в рамках некой просветительской программы, Вера писала, что надеется, что книга окажется познавательной, но высказывала свои опасения: «Хорошо зная немцев, мы не можем испытывать сомнений в отношении их способности переучиваться».

* Американская ресторанная фирма, предлагающая ассортимент стандартной американской кухни; кафетерии ее распространены по всей стране.

Келли с самого начала благоговела перед Набоковым. «Она относилась к нему как к августейшей особе», — вспоминала в 1941 г. студентка, соседка Келли по общежитию, у которой были основания долго помнить Набокова: в Клэфлин-холле не позволялось садиться обедать, пока Набоков не пожалует за факультетский стол, куда он имел обыкновение опаздывать.

Кроме того, ФБР не обнаружило оснований рассматривать Набоковых иначе, как исключительно лояльных граждан Америки.

* Соединительная межтамбурная завеса (англ.).

Написано было так: «Надеюсь, это поможет. Разумеется, это только для того, чтобы Вы прониклись истинными словами этого отрывка и подыскали бы к ним эквивалент. Иначе они целиком останутся моими словами и муж не захочет, мне кажется, углубляться в Ваш перевод».

Оставаясь оригиналом и в неприглядной ситуации, Набоков писал Уилсону: «Меня нечаянно стошнило в телефонную трубку, чего до сих пор никогда со мной не случалось». Его рассказ о пребывании в больнице сам по себе маленький шедевр.

Обычно число жертв на занятиях Набокова было весьма велико. В Уэлсли он тешился тем, что расправлялся с Горьким и Хемингуэем; впоследствии писал, что уничтожил Эмму Бовари и Анну Каренину. Иногда под руку попадалась какая-нибудь студентка, как, например, случилось однажды в 1944 г. с одной первокурсницей в Уэлсли. На первом же занятии, услышав ее имя, Набоков принялся скакать по аудитории, бешено размахивая руками. «Вы знаете, что это значит?» — вопрошал он, изображая имя на доске, разбирая его по частям, выписывая мелом в воздухе круги и повергая студентку в полную растерянность. «По-моему, он забыл, что перед ним живой человек», — вспоминала другая ученица, которая с тех пор перестала посещать лекции Набокова. Фамилия той бедной студентки оказалась созвучной русскому слову «комар».

Действительно, образы, которые Пиблз связывала со своим студенческим романом, объявятся позже, хотя подобное возникало и до этого. Сходное кутанье плащом мы встречаем в стихотворении 1934 г. «Как я люблю тебя».

В какой-то степени Вера была права. Впоследствии миссис Хортон вспоминала, что Набоков отказался читать вводный курс по современной русской литературе и драматургии, о которых отзывался как о большевистской чуши. Прочие сотрудники факультета считали, что этот материал достоин быть включенным в программу. Кроме того, есть сведения, что Набоков вызывал у декана, с которой общался довольно часто, некоторый страх, и та не знала, что с ним делать. Это не было редкостью; Набоков не раз повергал в замешательство кое-кого из уважаемого руководства. Сам он признавал это в «Аде», где другой В. В. отмечает, что заурядные чиновники университетов скорее предпочтут «безопасную серую ученую посредственность подозрительной яркости всякого В. В.».

При том, что Набоков верил в знаки судьбы, Корнеллский университет далеко не сразу смог до него достучаться. Данное предложение Набокову от университета было не первым. В ноябре 1943 г. ему было предложено «помочь в подготовке армейских кадров по изучению различных аспектов русской истории», но идею Набоков счел малопривлекательной. Этому предшествовало еще несколько слабых попыток в 1939, 1941 и 1942 гг. Набоков прочел первую лекцию в Корнелле только в мае 1944 г.

Единственным, кто и не думал тревожиться, был Уилсон; вот что он писал их общему другу о болезни Владимира: «Я не воспринимал его заболевание с той серьезностью, к которой он нас всех тогда призывал, зная о свойственной ему мнительности».

Оба этих факта связаны между собой. Обязанности, которые Вера приняла на себя в Итаке, дали ее мужу возможность теперь написать столько, сколько он не написал с начала их супружеской жизни.

Что также не помешало Набокову вступить с Уилсоном во вдохновенный спор по поводу того, на какой слог падает ударение в слове «automobile» в поэтической речи.

И этим же летом Набоковы стали невольными участниками не коснувшегося их впрямую драматического сюжета. Проведя часть августа в Джексон-Хоул, штат Вайоминг, на гостиничного вида ферме, находящейся под государственным надзором, они в качестве статистов попали в отчет ФБР как «пожилой мужчина с женой, оба с иностранным акцентом». После негласных расследований в Вайоминге и Корнелле агенты ФБР убедились, что репутация Набоковых безупречна и что семейство в подрывной деятельности не замечено.

В одной из таких периодических атак на администрацию Набоков, в частности, выражал недовольство тем, что приходится дорого платить за проживание на Сенека-стрит. Плата за жилье в этом районе составляла 150 долларов в месяц; Набоков же получал 5000 долларов, а с вычетом налогов — 4200 долларов в год. И Вера, и Владимир не отличались расточительностью, однако обучение Дмитрия поглощало треть доходов семьи; кроме того, Набоковы не имели обыкновения рассчитывать семейный бюджет. Единственным, что можно было бы счесть за излишество, являлись их летние поездки на запад, которые во время пребывания в Корнелле они позволяли себе каждый год.

Набоков не слишком старался вписаться в этот круг. Как-то он обратился к приглашенному профессору, с которым его познакомили, с таким вопросом: «Не знаете, отчего это в Соединенных Штатах университеты упрятаны в самую глушь?» И обожал потчевать друзей рассказом о знакомстве с новой сотрудницей факультета, дородной особой, якобы представившейся «новой преподавательницей по изготовлению мороженого».

И здесь Вера стояла за достоверность. Прочтя у Филда, будто Владимир считал, «что зарабатывает, как сельский житель из какой-нибудь глубинки», Вера возразила: «Н. понятия не имел, сколько зарабатывает сельский житель, в особенности „из глубинки“». Что, бесспорно, соответствовало истине.

После кратких препирательств по поводу правки Набоков поведал Кэтрин Уайт о своих мнемонических особенностях, не характерных для университетского преподавателя: «Как вы, должно быть, заметили, я часто путаюсь, не запоминаю имена, названия книг, числа; однако очень редко ошибаюсь в запоминании цветов».

Заметив, что его ученик по вождению проявляет больший интерес к выдумыванию названий для новых моделей автомобилей — «Правда, красиво — „Аватар“?» — Дик Кигэн как педагог признал себя побежденным. «Замечательно, что вы все-таки не водите машину; вы бы непременно сломали себе шею», — обнадежил он своего ученика. «В яблочко, мистер Кигэн!» — заметил Набоков. Спустя годы Дмитрий выскажется в том же духе: «Не дай Бог увидеть его в момент творческого вдохновения за рулем на горной дороге или, хуже того, в центре Милана!» — предостерегал он одного итальянского журналиста.

В этом смысле родственной ей душой была жена Томаса Карлейля. Проводя дни в сизифовых трудах, создавая тишину вокруг мужа, Джейн Карлейль и в снах продолжала заниматься тем же.

Как явствует из его сценария к «Лолите», Набоков считал, что дома имеют обыкновение поражаться молнией и сгорать дотла, — убеждение, возможно, не лишено оснований, если вспомнить о прошлом Набокова. Гостиницы, стоило Набокову в них поселиться, казались ему равно подверженными возгоранию.

Аллен Тейт, выступавший в роли редактора вышедшей в 1947 книги «Под знаком незаконнорожденных», ушел из издательства «Генри Холт энд Компани» в начале 1948 г., доблестно отстояв роман и накануне ухода конфиденциально сообщив Набокову условия, на которых следует, если случится, подписывать с «Холтом» контракт на будущую книгу.

В пересказе Набоковым некоторых его стычек с издателями говорится, что «Нью-Йоркер» имел обыкновение вычеркивать из его прозы одно-два любимых автором слова, так как считал себя «семейным журналом» или так как этот журнал «пессимистически утверждал, что необычный термин может задеть кое-кого из его менее мозговитых читателей. В подобном случае мистер Набоков сдавался не сразу, что выливалось во вдохновенную схватку». Не говоря уже о случаях, причудливо поименованных Набоковым «проблемой коррекций грамматики». Это происходило уже много позже самой первой стычки, настолько расстроившей Набокова — речь шла о рукописи, впоследствии известной как «Портрет моего дяди», — что он признавался, будто был готов вообще бросить писать. Во время одной из таких стычек он кричал, что уж лучше никогда не печататься в этом журнале, чем появляться в «таком искалеченном» виде.

Можно не сомневаться, узнай Набоков об этом, он ни за что бы не стал подписывать контракт. Ему сообщили, что стипендию не присудили, так как он не вполне «начинающий» писатель, на кого и была рассчитана данная стипендия.

Он и раньше использовал тот же прием и в разных вариациях. Перед своим реальным появлением Зина упоминается в «Даре» несколько раз, даже как составная часть множественного «мы» задолго до того, как мы узнаем, кто входит в это местоимение вместе с нашим автором.

В 1966 г. Альфред Аппель указал на эту несуразность Набокову, который ее не принял. Это закулисное обращение еще не вошло в текст, когда отрывок, в его раннем варианте, появился на страницах «Нью-Йоркера» в июне 1948 г.

Для большего повествовательного эффекта другой из набоковских женских образов скрыт под фамилией мужа. Миссис Ричард Ф. Скиллер умирает на четвертой странице «Лолиты», однако читателю придется прочесть сотни две страниц, прежде чем он поймет, зачем ему об этом сказано.

В этом смысле у нее были предшественницы. Мадам Шатобриан оказывала аналогичные услуги мужу, перерабатывавшему ее воспоминания в собственные. Дневники Дороти Вордсворт были востребованы ее братом.

Что не всегда заканчивается успешно. Для своей золовки Вера переписала последние стихи Владимира, «но автор счел, что они получились неразборчиво, так что лучше, мол, не стану их посылать, пожалуй, отстучу на машинке, когда ее починят».

Настолько незаметно прошла публикация, что в разговоре с Набоковыми годы спустя Кэсс Кэнфилд выразил сожаление, что не «Харпер» опубликовал мемуары. «Это как раз вы и публиковали!» — воскликнул Набоков.

Прекрасно понимая его чувства, Гарри Левин в своей поздравительной по случаю выхода «Убедительных доказательств» открытке сделал приписку: «Мне случайно на глаза попалась книга Вашего кузена, показавшаяся мне маловыразительной».

* «Фрагменты из жизни чудовищной двойни» (англ.).

В 1951 или 1952 г. Набоков сообщил Марку Шефтелю, прослышавшему от общих друзей о «Волшебнике», что он работает над американской версией этой рукописи. Он пообещал показать Шефтелю саму новеллу, но предупредил: «Помните, это не для детей!» Свое обещание Набоков так и не выполнил.

Лена, предлагая позвонить, высказывала противоположное суждение: «Мне бы хотелось позвонить тебе в ближайшее время. Это дорого, но я не прочь себя побаловать, ведь по телефону и за две минуты можно сказать друг другу больше, чем в пятидесяти письмах».

Набоков читал Сервантеса на трех языках, но никогда на испанском. Его в этом, несомненно, останавливало то обстоятельство, что он не сможет лягнуть переводчика романа.

Студенты были скорее озадачены, чем потрясены. Трижды лауреат премии Пулитцера, автор книг-бестселлеров Торнтон Уайлдер читал тот же курс предыдущей весной. Он таких заявлений не делал.

В целом набоковские лекции в Корнелле воспринимались лучше, чем в Гарварде — университете, отличавшемся более педантичным отношением к образованию.

Набокову сообщили, что у него зарегистрировано 400 студентов, но в его памяти это количество возросло до 600. Посещаемость, возможно, была и выше, однако, по официальным данным, в середине семестра на его лекции ходили 387 студентов.

* Перекличка с «gutter-bird»: человек с сомнительной репутацией (англ.).

Как рассказывают, Набоков куда бережней обращался с Томским, чем с сартоновской посудой. В целом Набоковых образцовыми жильцами назвать нельзя.

Через какое-то время Вера принялась вычеркивать название «Кафедра русской литературы» на используемых бланках. Владимир, скорее всего, название оставлял, иногда делая презрительную приписку на полях: «Ныне за вычетом „русской“». Фиктивная кафедра просуществовала на слуху добрую часть 1950-х гг.

Во время курса по русской литературе, который был короче, она сидела перед Набоковым чаще в переднем ряду, иногда в последнем.

Держа перед собой очки, она горделиво входила в аудиторию: «Ах, да, да, да!» — восклицал с улыбкой Набоков и от души ее благодарил.

Иногда по ходу семестра и тот и другой возраст убавлялся. Но вслушивался ли в это кто-нибудь из студентов?

Впоследствии один бывший студент, ныне критик, поддразнивал Веру, когда «Паблик бродкастинг сервис» задумала телесериал, в котором Кристофер Пламмер должен был читать лекции Набокова: «А вас кто будет играть? Кто-то ведь должен исполнить роль „ассистента“ для достоверности!» — утверждал Альфред Аппель, считавший, что для этой роли явно подходит Ванесса Редгрейв.

Что не помешало Набокову возмущаться, будто у него 270 студентов и, следовательно, ему приходится править 270 работ.

Одной из жертв Гиппиуса стал шестнадцатилетний поэт Владимир Владимирович Набоков, чьи романтические вирши, по воспоминаниям, Гиппиус раздраконил перед всем классом.

Студенты-англисты, специализировавшиеся в литературе, были менее восприимчивы к чарам Набокова. Кое-кому из наиболее сильных он казался человеком поверхностным, особенно, наверное, когда восхищался описанием теннисной игры у Толстого. Многих отваживало то, что на факультете его курс считали дилетантским.

В случаях крайней необходимости он, хоть и неохотно, притрагивался к выключателю. Альфред Аппель с удовольствием вспоминает, как однажды днем в середине зимы, едва нервно задергались студенческие головы, как над амфитеатром вспыхнул свет — во славу Пушкина, Гоголя, Чехова, этих ярких звезд на русском литературном небосклоне. Эффектное вздымание оконных штор, разумеется, бывало адресовано исключительно Толстому.

То, что студенты этого не замечали, говорит об уровне чтения лекций. Не замечал никто — ни студент архитектурного факультета, прослушавший курс дважды, ни тем более студент-медик при всем его внимании, ни даже любимый студент-гуманитарий.

Одевается ли он когда-нибудь в темное? Где он покупает одежду? Эти вопросы не давали покоя одной из студенток, чей пристальный интерес к литературной детали весьма ценился ее преподавателем.

Одеяние Набокова пребывало в явном контрасте с традиционно чтимым на факультете гуманитарных наук сочетанием трубки и английского твида. С самого начала он являл собой вид небрежный, вольно интерпретируя принятый в Корнелле эталон костюма с галстуком.

Как заметил филолог Карл Проффер, «цензура жен в России, наверное, возникла с подачи второй жены Достоевского». Вера изрядно поработала над дневником Набокова, так что ей даже не хватило тех самых чернил, которыми жена Булгакова специально заливала наиболее опасные с точки зрения цензуры страницы дневника своего мужа.

И что характерно для этой пары, подобные действия приводили к довольно неожиданному результату. Когда один журналист отметил, что Вера временами в разговоре подвергает мужа цензуре — к тому же, вероятно, весьма значительной, — Владимир при просмотре текста интервью вычеркнул, что жена подвергает его цензуре, таким образом успешно отцензурировав ее цензуру.

Лена по-прежнему ничего не знала о судьбе мужа, исчезнувшего во время войны, с которым давно рассталась, но которого продолжала ревностно защищать. Вера к его судьбе не проявляла ни малейшего интереса. По причинам неясным, хотя, вероятно, имевшим отношение к слухам, распространявшимся в Берлине, Вера, скорее всего, разделяла Сонино пренебрежительное мнение о Массальском.

Та же схема отмены рейсов представлена Градусом в «Бледном огне», который воспринимает это как проделки неизвестного шутника.

Постоянным местопребыванием Набоковых в Корнелле был Голдуин-Смит-холл. Отчасти чтобы выделиться среди университетских лингвистов, имевших аудитории в разных местах, Набоков возвеличил себя титулом голдуинсмитовец. На сей раз эрудиция изменила ему. Владимир ни за что бы так себя не назвал, знай он, что Голдуин Смит, британский историк, преподававший в Корнелле между 1868 и 1871 гг. и завещавший учебному заведению свое состояние, являлся автором нескольких нелестных высказываний в адрес евреев, называя их, в частности, «процветающими узурпаторами» английской Ирландии.

Через четыре дня после того, как Вера написала это письмо, Лэттимор был обвинен в преступлении по семи пунктам. Позже обвинение было снято. Проявленная Верой инициатива, рассказывала ли она об этом позже или нет, никак не могла прийтись по душе Эдмунду Уилсону, чьи «Воспоминания об округе Геката» подверглись нападкам критики как прокоммунистические.

Русское слово «принципиальность» определяется в английском как «осознанная привычка соотносить любое дело, даже самое малое, конкретное или незначительное, с неким высшим абстрактным принципом».

На смену «триумфу» пришел «альфа-ромео TZ», на котором Дмитрий успешно участвовал в гонках в 1964 и 1965 гг. К тому же он дважды на полной скорости улетал на своем автомобиле с трека, оба раза отделываясь лишь легкими ушибами.

Весной 1949 г. Набоков писал своему другу-энтомологу, советуясь насчет поездки в Тетонский национальный парк: «Жена со страхом спрашивает, водятся ли там гризли». Коллега заверил, что Вере нечего бояться медведей, однако стоит знать, как себя вести при встрече с лосем (обойти его стороной).

Согласно дневниковым записям Набокова, работа была начата ровно пять лет назад.

Ситуация была достаточно непростой. Набоков был обязан показать рукопись журналу, который, как он понимал, публиковать ее не будет, но ему нужно было получить их официальный отказ — по возможности негласный, — чтобы потом предложить рукопись в другое место.

«Можно подумать, мы своим сыновьям желаем таких жен, как Эмма Руо, Бекки Шарп или La belle dame sans merci (жестокосердая красавица — фр.)!» — восклицал в ответ Набоков.

Кляня неспособность читателей в своей наивности отделить автора от главного героя, Вера признавала, что это воссоединение может в итоге вызвать «неприятное ощущение». Она считала наивность чисто американским свойством. Ее сестра в Швеции возмущалась той же чертой своих новых соотечественников. Карл Проффер отметил то же и в русском характере, непоколебимом в своей убежденности, будто «в основе художественного вымысла непременно лежит реальная правда». Даже Надежда Мандельштам убеждала Проффера, что «человек, написавший „Лолиту“, не мог бы создать ничего подобного, не испытывая в душе аналогичных гадких чувств к маленьким девочкам».

Бродуэй представлялся идеальным читателем. Он был чем-то вроде внутреннего рецензента при «Саймон энд Шустер», хотя трудился в основном вне издательства, считаясь внештатным редактором, что уменьшало вероятность передачи им рукописи в нежелательные руки. Он и в самом деле оказался человеком осмотрительным.

Комментарий в этом виде так и не был опубликован.

Таос — «это жуткая дыра, заполненная третьеразрядными художниками и линялыми гомосексуалистами», — описывал Владимир этот городок Уилсону.

Через пять лет «Любовник леди Чэттерли» падет жертвой американских почтовых предписаний. В 1953 г. один корнеллский литературный журнал был объявлен не подлежащим отправке почтой и конфискован.

В течение этих месяцев Страус, кроме того, по совету своих адвокатов сопротивлялся активному нажиму Уилсона переиздать «Гекату». Судьба этих двух книг любопытным образом переплелась.

Временами в 1955 г. казалось, будто уже все в Нью-Йорке прочли или читают рукопись. Что может быть одной из причин, почему 27 августа 1955 г. в «Нью-Йоркере» появился рассказ Дороти Паркер о вдове, ее юной дочери, поклоннике этой дочери, а также любовном романе, расцветшем в автомобиле поклонника. Никакого сходства с Набоковым в этом рассказе не наблюдалось — по сути рассказ был почти полной противоположностью повествованию, сложенному Набоковым из тех же элементов, — за исключением одной презабавной детали: называется рассказ так же, как и роман Набокова: «Лолита». Обо всем этом сообщает Владимир «с горестным воплем». Уайт постаралась развеять его подозрения. Затем она уверила его: раз роман скоро выйдет из печати и, поскольку всем известно, как долго книги находятся в редакции, никто во всяком случае не заподозрит, будто это он подхватил название у Паркер. Набоков опасался вовсе не этого.

Прошло восемь лет с тех пор, как Набоков пренебрежительно отозвался о «Воспоминаниях об округе Геката», где у Уилсона даже присутствует намек на своего русского друга. Владимир сказал тогда Уилсону, что считает его произведение плохим подражанием «Фанни Хилл»; Уилсон то же скажет и о «Лолите».

Надо полагать, это все тот же вымышленный издатель, который якобы предложил Набокову спасти «Защиту Лужина», переделав шахматиста Лужина в полоумного скрипача.

Хотя бы один намек в этом направлении он получил. Эргаз писала, что имевшееся в виду издательство выпускало книги, которые в Англии «издавать не осмелятся».

Способность Жиродиа привлекать к себе подобные шедевры основывалась на наипростейшем принципе. Он предварительно рекламировал книги избранным клиентам, заманивая их наименованиями и краткими аннотациями собственного изготовления к произведениям типа «Белые бедра» или «Сексуальная жизнь Робинзона Крузо» и т. п. Как только начинали поступать заказы, он авансировал своих авторов, которые «поспешно несли ему рукописи, более или менее соответствовавшие предложенным описаниям».

Пожалуй, в 1955 г. Набоков несколько иначе смотрел на присовокупление своего имени к роману, чем в 1954 г., когда он то и дело заявлял, что через год, возможно, передумает. Кроме причины, связанной с крахом надежд, единственным фактором, который мог бы повлиять на это решение, была неопределенность ситуации в связи с намерением Дмитрия поступить на юридический факультет. Хотя Дмитрий отрицает, что поданное им заявление могло как-либо повлиять на дела отца.

И автор, и издатель пренебрегли при составлении договора тремя незначительными обстоятельствами: тем, что роман обладает хоть какой-то коммерческой ценностью; тем, что он когда-либо будет напечатан в Америке, и тем, что кто-то может запросить право на экранизацию. Жиродиа пошел на то, чтобы лишиться дохода, убеждая себя, что роман слишком хорош, слишком изыскан, чтобы иметь коммерческий успех.

Едва изданная «Олимпией» книга объявилась на выставке в Публичной библиотеке Итаки, Вера в панике позвонила Элисон Бишоп: Моррис должен немедленно изъять ее оттуда, по крайней мере до той поры, пока роман не будет признан шедевром. Поскольку супруги Бишопы в тот момент были прикованы к постели пневмонией, никто из них не смог подняться, чтобы оказать Вере эту услугу.

В частности, Джон Гордон заявил следующее: «Чистая, неприкрытая порнография… Вся книга посвящена докучливому, разнузданному и совершенно отвратительному описанию его (Гумберта) увенчавшихся успехом домогательств. Она напечатана во Франции. Если бы такая книга была опубликована здесь, ее издатель угодил бы за решетку». «Лолита» в Америке была встречена единодушным хором возмущенных голосов, среди которых весьма выделялся авторитетный глас Харви Брайта, лично поставлявшего порнографические поделки по доллару за страницу.

Издательство подвиг на это Раймон Кено, в будущем создатель «Zazie dans le métro» («Зази в метро» — фр.).

Тут Набоковы ошибались. С точки зрения правосудия между комедией и трагедией различия не существует. Единственным доводом защиты служит — или могло бы послужить — художественное достоинство.

Хижина стояла в великолепном уединении, однако в то лето у Набоковых хотя бы один гость да побывал: им оказался мастер, приходивший чинить стиральную машину, который лишний раз убедил Веру в непостижимости американцев. Он поведал супругам о своем общении с существами с летающих тарелок, которые, когда говорят, прячут руки. «А на каком языке говорят?» — осведомился Владимир.

Тут она была не одинока. «Сколь настойчиво наш поэт использует образ зимы в начале своей поэмы, которую начал сочинять благоуханной летней ночью!» — восклицает Кинбот в «Бледном огне».

История публикации ее также оказалась непростой отчасти по причине требовательности Владимира, отчасти из-за необъятности рукописи. «Корнелл Юниверсити Пресс» никак не удавалось определить условия, которые оказались бы одновременно и реальными в финансовом отношении, и приемлемыми для автора. Сей бескорыстный труд наконец опубликовало «Боллинген Сириес» — издательство, которое, как сухо заметил Моррис Бишоп, «обожает бросать деньги на ветер».

Когда в 1957 г. Бишоп наконец прочел книгу, она его нисколько не впечатлила. «Набоковский „Пнин“ — восхитительное произведение, чего нельзя сказать о „Лолите“», — заключил он.

Переклички с реальной жизнью, пожалуй, усиливали удовольствие Владимира, получаемое от признания этого романа. В октябре 1957 г. Набоковы выпивали с Альбертом Пэрри из Колгейт-колледжа, единственным в Америке уже в 1933 г. поставившим на неизвестную темную лошадку по имени В. Сирин. К 1957 г. круг замкнулся; то, что предрекал Пэрри, воплотилось в полной мере. Набоков спросил Пэрри в тот день, не сердится ли он на него из-за «Пнина». Профессор Колгейта озадаченно выгнул бровь. «Так ведь каждый русский, преподающий русские дисциплины в Америке, узнаёт себя в Пнине и даже сердит на меня за это», — пояснил Владимир. Когда Пэрри ответил, что у него не возникло такой параллели и что он и не думает сердиться, писатель явно погрустнел.

Победил Джон Чивер со своей «Хроникой семейства Уопшот». В окончательном списке кроме Набокова значилась еще одна петербурженка; Эйн Рэнд была также среди соискателей со своей книгой «Недоумевающий Атлас».

Сколько грустной иронии в том, что Уилсон, сделавший так много для устройства публикаций произведений Набокова, теперь невольно принужден был встать у своего друга на пути.

Ему предпослано посвящение: «Памяти моей матери», однако никак нельзя сказать, что это — единственное не посвященное Вере произведение, ей посвящено англоязычное издание.

В качестве «миссис Веры Набоков» Вера гораздо учтивей рекомендовала другому студенту сделать одолжение и обратиться за рекомендательным письмом к другому преподавателю.

Письмо в Фонд Гуггенхайма, воспроизведенное в издании «Vladimir Nabokov: Selected Letters 1940–1977», подписано: «Владимир Набоков». Почти наверняка Набокову принадлежит вторая часть письма, где он интересуется возможностью получить стипендию в третий раз.

Когда ему напомнили это высказывание впоследствии, Минтон несколько оговорился: «Я не лгал. Просто не посвящал их во все подробности».

* Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: Независимая газета, 1996. С. 125.

Хвалебные слова Бреннера были извращены редакционной верхушкой «Нью рипаблик», назвавших книгу непристойной и призывавших читателя не считать мнение автора статьи мнением редакции.

Несомненно, к счастью для Набоковых, читатели, отправившие «Лолиту» в плавание во главе эскадры бестселлеров, не успели познакомиться с практически не переведенным произведением, которое ей предшествовало и в котором было полно ее прототипов. Конечно, Владимир был не Гумберт, однако он являлся автором многочисленных произведений, где мужчина средних лет не в силах устоять перед чарами девочки-подростка.

Материал в «Лайфе» был задержан вплоть до 13 апреля 1959 г., поскольку, как считал Набоков, этот семейный журнал побаивался оскорбить своих читателей.

Набоков вошел в число тройки писателей, отмеченных «Таймс». Дж. Доналд Адамс в своей колонке в «Бук ревью» от 26 октября объявил книгу совершенно растленной и возмутительной.

И даже не обмолвился об авторе вызывающего послания. «Разумеется, вышеупомянутая книга не учебное пособие в преподавательском процессе, но сугубо частное изделие. Ее автор работает на факультете с 1948 г., и его перу принадлежит немало достойных работ», — уверял Мэлотт взбешенного гражданина.

Через год «Ивнинг стандарт» засвидетельствует, что для англосаксов все русские на одно лицо: в этой британской газете сообщалось, что Набоков, как и его красавица жена, происходит из «высших слоев богачей-евреев дореволюционной России».

Интерес представляет также и то, о чем Вера не пишет, вероятно, не испытывая в этом нужды. Во время программы Лайонел Триллинг высказал мнение, что в литературе всегда большая любовь кончается тем, что любящих людей разъединяют общественные устои. Набоков тут же возразил, отстаивая — как в романах, так и в жизни — возможность «страстной любви, пленительной любви и в рамках обычного брака». В подтверждение он привел отношения Кити и Левина у Толстого. На что Триллинг заметил, что роман назван не «Кити» или «Левин», а «Анна Каренина».

Не без опаски Роджер Страус опубликовал эту книгу в 1959 г. под несуществующими выходными данными. На экземплярах стояло предупреждение: «Не для продажи в штате Нью-Йорк».

Кроме того, «Лолита» вызвала некоторые мелодраматические последствия, не ускользнувшие от глаз ведущей дневник Веры, которую это не столько покоробило, сколько позабавило. Прослышав про «Лолиту», Уолтер Минтон сумел прочесть книгу, только познакомившись с танцоркой из кордебалета «Копакабана» по имени Розмари Риджуэлл на вечеринке, устроенной Ли Мортимером из «Нью-Йорк миррор». Риджуэлл показала ему книгу, и, как вспоминает Минтон, он «как-то вечером в ее квартирке на 67-й Ист-стрит и в ее присутствии книгу прочел». За то, что вложила в руки Минтону роман, Розмари получила маклерские комиссионные в размере 10 процентов от набоковского гонорара за первый год плюс 10 процентов от доли дохода «Патнам» за субсидиарные права. Набоков заинтересовался ситуацией, озабоченный прежде всего тем, чтобы комиссионные Риджуэлл не вычитывались из его гонораров. Дело приняло еще более курьезный оборот: «Тайм» в номере от 17 ноября 1958 г. поместил фото изыскательницы сенсационной книги, охарактеризовав ее как «грязновато-туповатую дешевую танцорку богемного пошиба с золотой висюлькой на шее и мутной улыбкой». Недели через две миссис Минтон сообщила Вере за ужином, что узнала о связи мужа с Риджуэлл только из журнала «Тайм». В тот же вечер Минтон поведал Вере, почему журнал высказался в подобном тоне: у Минтона была связь и с репортершей журнала, которая постаралась изобразить соперницу пьяницей и шлюхой. Вера уже была наслышана насчет этой «petite grue» (шлюшки), однако ее гораздо более, чем домашние проблемы Минтона, взволновало сообщение Джейсона Эпстайна, что Риджуэлл «охотится» за Владимиром. Вера глубоко сочувствовала миссис Минтон, такой милой, такой беспомощной в доме на окраине с тремя детьми, в то время как ее муж — по горькому выражению самой миссис Минтон — «обогащает свой жизненный опыт» в центре Нью-Йорка. Окончания истории Вера не знала; первый акт завершился в Париже, когда Розмари в лесбийском ночном клубе на глазах у Жиродиа засветила Минтону по голове бутылкой виски. Разыскные подвиги Риджуэлл, по-видимому, принесли ей в сумме около 20 тысяч долларов вместе с комиссионными.

Жиродиа представлял себе ситуацию так: подозрительная Вера с мужем вбили себе в голову, что он подписал тайное соглашение с Уайденфелдом. На самом деле интересы Уайденфелда лоббировал Минтон, считая, что тот мог бы защитить книгу более надежно, чем кто-либо другой в Англии.

Вера одна занималась агентскими обязанностями, лишь во Франции Дуся Эргаз с Марией Шебеко представляли Набокова вплоть до 1976 г.

Впоследствии Вера убеждала «Даблдей» не предоставлять заинтересованным издателям права перевода «Пнина» на сербский, хорватский и македонский языки. Исходя из политических соображений, она считала, что ни один из означенных переводов не может в точности соответствовать тексту.

Через две недели после публикации Льюис Николс в «Нью-Йорк таймс» составил реестр отзывов. Из первых девятнадцати рецензентов «Лолиты» одиннадцать высоко оценили книгу, пятеро разругали, трое просто держали нейтралитет.

Набоков роман прочел. В августе он уведомлял Эпстайна: «Читаю „Д-ра ЖИВАГО“ — однообразное, традиционное чтиво». Пример, как можно перечеркнуть дружеские отношения, не произнеся и двух десятков слов — 15 ноября в «Нью-Йоркере» Уилсон высказался о книге Пастернака так: «На мой взгляд, „Доктор Живаго“ — одно из величайших явлений в истории человеческой литературы и нравственности». Он также критиковал перевод Макса Хейуорда, хотя приятельствовал с ним, причем как раз в тот момент, когда Хейуорд готов был поддержать Уилсона в его нападках на набоковского «Онегина».

В другом случае он позволял себе более обстоятельно отозваться на сей предмет, назвав роман Пастернака «мрачным произведением, тяжеловесным и мелодраматичным, с шаблонными ситуациями, с бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями». Среди его нападок в адрес романа встречались обвинения Пастернака в том, что роман вместо него писала его любовница, что было худшим из приговоров не потому, что Пастернак мог перепоручить кому-то свое дело, а потому, что роман был написан по-женски.

Дороти Гилберт также запомнился один эпизод, когда она, та самая бывшая студентка, которая из-за проблем со зрением попала в немилость у Веры, перед ужином, сидя на набоковском диване, беседовала с Марком Шефтелем. «Вы читали „Пнина“»? — спросил один из древнейших в кампусе преподавателей, человек, являвшийся для всех эталоном глупости, к тому же восхитительно плохо знавший английский. Тут Гилберт пришлось прикусить язычок, и собеседники сошлись на том, что книга прекрасная.

«Волшебнику» пришлось ждать до 1986 г., тогда он появился в переводе Дмитрия. Вера считала, что новелла успеха не имела.

Как обычно, ему и здесь принадлежит последнее слово: «Это единственный известный в истории случай, когда европейский бедняк стал своим собственным американским дядюшкой», — язвительно замечает герой книги «Смотри на арлекинов!».

Вера показалась Уайденфелду будто сошедшей с рисунка Джакометти. В свою очередь, Вера узрела в британском издателе нечто среднее между Эдмундом Уилсоном и Уинстоном Черчиллем, что могло бы ему даже польстить.

Более тридцати британских типографий уклонились от этой работы. Даже если бы роман не был признан порнографическим, все равно, по их убеждению, печатать его было опасно.

«Гадкая девчонка способствует возвращению Рэнди Черчилля», — обнадеживающе гласил один из февральских газетных заголовков.

Озабоченный получением разрешения, Джеймс Гаррис довел эту идею до сведения цензурной комиссии Американской ассоциации кино, которая уже дала понять, что с этим проектом могут возникнуть сложности. «Что, если мы поженим Гумберта с Лолитой?» — спрашивал Гаррис. Со своей стороны, он навел справки и выяснил, что в некоторых штатах такое не возбраняется. Раз законно, значит не аморально. Джеффри Шерлок от имени комиссии с неохотой согласился при таких обстоятельствах выдать разрешение на фильм.

Нисколько не удивившись, Бишоп со свойственной ему любезностью писал в ответ, вновь используя в обращении универсальное второе лицо: «Дорогие В. и В ваш тяжкий удел — творчество».

Во время пребывания супругов в Париже продажи книги возросли в шесть раз.

Эта решимость добиваться издания так или иначе усложняла жизнь Найджела. Гаролд Николсон бился в догадках, почему его сын пожертвовал своим местом в парламенте ради такого бездарного чтива, представлявшегося отцу совершенно лишенным литературных достоинств и абсолютно «растленным»; в результате они непрерывно ссорились с Джорджем Уайденфелдом. Когда старший Николсон стал делиться с сыном своим отвращением к «Лолите», он, без сомнения, позабыл, как сам оценил в 1951 г. автора «Память, говори»: «Мистер Набоков не производит впечатления личности уживчивой. Мне кажется странным, что человеку с таким безупречным вкусом может быть скучно в Кембридже и так замечательно в Соединенных Штатах. Он явно человек не общительный, раз предпочитает принимать пищу на диване и в тишине».

* Название здания, в котором располагается Центральный уголовный суд Англии.

Не приняв условия Кубрика в августе, Набоков дал согласие в декабре, что объяснялось дополнительно обещанной суммой в 35 тысяч долларов, вдвое превышавшей первоначальное предложение.

В Ленином оправдывании просматривается злая ирония. Скорее всего, именно антисемитизм явился причиной кое-каких бед, причиненных ей русскими эмигрантами, чего она сама никогда не признавала; создается впечатление, будто свое обращение в католичество в 1930 г. она считала своеобразной прививкой против именно этой заразы. При том, что на службе в Берлине Лену считали ревностной католичкой, ее чуть было не депортировали как «польскую еврейку».

У Минтона были дополнительные основания отговаривать Веру продолжать битву с Жиродиа. «Я не мог отделаться от мысли, — признавался он, — что в какой-то момент кто-то установит, что их права законной силы не имеют, так как слишком много экземпляров первого издания „Олимпии“ было импортировано». Набокову был выплачен гонорар за тысячу импортированных экземпляров, но тот подозревал, что в Соединенных Штатах было продано примерно четыре-пять тысяч.

Мейсон был изначальной кандидатурой Гарриса и Кубрика на роль Гумберта. Однако он оказался связанным обязательствами, отказываться от которых ему не хотелось; создатели фильма предложили роль Лоренсу Оливье. Оливье сразу согласился, но внезапно, вероятно под влиянием своего агента, передумал. По чудесному стечению обстоятельств вслед за этим позвонил Мейсон с вопросом, не свободна ли еще роль.

Как вспоминал Владимир, Мэрилин, явившись рука об руку с Ивом Монтаном, «была ослепительно хороша, при внушительном бюсте и в розовом». Монро Владимир явно понравился, и она пригласила супругов на ужин, но те к ней не явились.

Владимир был не меньшим ниспровергателем. Набоковский список крупнейших бездарностей простирался от Вольтера, Стендаля и Бальзака до Фолкнера, Лоренса, Манна и Беллоу, включая средь прочего большинства Джеймса, Драйзера и Камю.

Это наблюдение до странного совпадает с наблюдениями одного критика. В своей книге «Стилистика художественной литературы» Уэйн Бут описывает «тайный сговор автора с читателем за спиной повествователя» в творчестве Набокова.

Помимо Гарварда Вера советовала Рольф обратиться в Беркли, Колумбию или Корнелл, считая последний университет «довольно скучным, провинциальным заведением, однако с готовностью привечавшим способных аспирантов».

* «A la recherche du temps perdu» (фр.) — «В поисках утраченного времени», роман Марселя Пруста.

Вероятно, Вера прослышала об этом от Питера Устинова, который поселился в «Монтрё-Палас» как раз перед появлением Набоковых. Устинов приехал в Швейцарию после съемок «Спартака», так что Кубрик поучаствовал в судьбе двоих изгнанников из России.

Этот роман явно стал следствием замысла, поведанного Набоковым Джейсону Эпстайну почти четыре года назад. Но еще сильней перекликается он с возмущенным письмом Набокова издателю своих «Трех поэтов», когда книга вышла в Англии в 1958 г. без упоминания его имени на обложке. «Некий мистер Стефан Шимански обозначен как „редактор“, — да кто он такой, этот мистер Шимански, и какого черта он „редактировал“ в моей книге?» — негодует Владимир, словно воскресший Джон Шейд.

Этот случай отнюдь не отвратил его от Голливуда, на который Набоков положил глаз уже с 1930-х гг. В ноябре 1961 г. «Таймс» объявила, что Набоков будет писать сценарий для киноверсии «По направлению к Свану». Велись также переговоры и по поводу сценария «Дня саранчи». В следующем году Владимир согласился написать киносценарий объемом от восьми до десяти тысяч слов для фильма, который должен был снимать родственник Ровольта. Вера специально просила Минтона не «отпугивать потенциальных режиссеров», интересовавшихся, сможет ли Набоков в 1962 г. взяться за сценарий; Набоков рассматривал предложения по нескольким романам, в частности по «Смеху во тьме». Альфред Хичкок проявил крайнюю заинтересованность в сотрудничестве с Набоковым; вместе они в конце 1964 г. довольно долго обменивались всякими идеями. Ни один из этих проектов так и не был осуществлен.

Между тем ее бывший муж продолжал высказываться в направлении, углублявшем конфликт с его старым приятелем. Эдмунд Уилсон, точно угадав, что книга в какой-то мере инспирирована комментарием к «Онегину» и явилась пародией на него, остался равнодушен к чарам «Бледного огня». «Читать было забавно, но книга показалась мне довольно глупой», — заявил он. Еще одним равнодушным читателем явился Гор Видал, в тот год вместе с Гарри Левином и Элизабет Хардвик входивший в жюри по присуждению Национальной книжной премии. Неизменно преданный Гарри Левин горячо ратовал за «Бледный огонь». Премию присудили Дж. Ф. Пауэрсу.

Нечто похожее произошло то ли в 1950 г., то ли чуть раньше; Бишоп, однажды зимним вечером отправившийся к Набоковым в гости, увидел в окне гостиной, как Владимир, стоя на коленях, заламывает руки перед Верой, застывшей в непреклонной позе. Минтон ни словом не обмолвился, что случайно стал свидетелем подобной же сцены; Набоков ни словом не обмолвился о какой-либо ссоре, которая могла повергнуть его в столь унизительное положение. Вечер выдался снежный; шаги явным скрипом отдавались с дорожки. Владимир вполне мог умолять о чем-то Веру — например, чтобы позволила ему не посещать какое-нибудь ненавистное сборище, — хотя все-таки не верится, что ему ради какой-то просьбы потребовалось опускаться перед женой на колени. Более вероятно, что он просто разыграл эту сцену перед окном. От Набоковых можно было ждать чего угодно, они всегда и дома чувствовали себя под пытливыми взглядами с улицы. Впрочем, такое могло произойти и всерьез, как бывало со взрослым Ваном в «Аде»: «Преисполненный нежности, внезапно он припадал к ее ногам в театральном, но совершенно искреннем порыве, способном озадачить каждого, кто внезапно появлялся в дверях с пылесосом».

Особенно был огорчен редактор «Нью-Йоркера» Уильям Максуэлл, неизменно питавший к супруге своего автора нежные чувства. В отношении несостоявшейся церемонии он писал Набоковым, что «рассчитывал пробиться на место рядом с Верой за торжественным обедом». Вместо Набокова премию получал он.

* Эта… весьма досадная (фр.). Порядок слов — французский.

* Приводим это стихотворение, хранящееся в семейном архиве Набоковых:

Верочке

С бедной музой калякать

Я люблю в эти дни:

В грязно-снежную слякоть

Стекают огни.

О не надо так плакать…

В Сирин

6-го декабря, 1964

Монтрё

Лишь однажды в 1964 г. в одной из бесед он назвал ее своей музой.

* «Фрагментов из жизни чудовищной двойни» (англ.).

О подобном же видении говорится в «Пнине», как об «одном из тех снов, что и через треть века после бегства от большевиков все еще преследуют русских изгнанников…».

Одна из ранних стычек с Дженни Моултон случилась из-за висевшей на стене у Моултонов в Итаке репродукции «Вида Делфта» Вермера, не признаваемого Верой за работу мастера. Она упорствовала, что это не Вермер, поскольку считала, что тот писал исключительно интерьеры.

Вот как отреагировал Жиродиа на подобную настойчивость: он усердно старался предоставить Набокову «первый реальный в жизни шанс», а вместо этого «получил со стороны своего патрона черную неблагодарность, меня топтали, точно пьяного извозчика, и исхлестали бичом, как непокорного раба».

Этот рецепт «Яиц по-набоковски» начинается с опускания двух яиц в кипящую воду. Затем читаем: «Следует стоять над ними, столовой ложкой не давая им (имеющим обыкновение вертеться) стукаться о дурацкие стенки кастрюли. Если, однако, яйцо в воде лопнет (вон кипят, как оголтелые) и начнет выпускать белое облачко, как какой-нибудь допотопный медиум во время своего сеанса, немедленно выловите и выкиньте прочь. Возьмите другое и будьте аккуратней».

* «Бардачок», «путешествующий автостопом» (англ.).

Набоков считал, что переводить лучше с русского, чем на русский; родной язык, считал он, не может предоставить в ответ на английский удачные, точные эквиваленты и практически не приспособлен для выражения технического языка. Он жаловался, что «windshield wipers» («стеклоочиститель ветрового стекла» — примеч. пер.) передается по-русски либо выражением длиной в четыре десятка букв, либо какими-нибудь вульгарными советизмами.

Это издание буквально разорило выпустившего книгу в свет в 1967 г. мелкого американского издателя, для которого издательский бизнес не был главным занятием. Он так и не снискал любви Набоковых по многим причинам, в частности потому, что бесконечно бомбардировал Веру письмами после неоднократного вдалбливания ею на протяжении нескольких лет, что это в правила игры не входит.

Вера так разъясняла позицию мужа небольшому американскому издательству, выпустившему «Соглядатая» в мягкой обложке: «Он хочет, чтоб я заранее предупредила Вас, что появится много отзывов и что некоторые окажутся недоброжелательными, поскольку у мужа много врагов. Он просит, чтоб Вы не расстраивались из-за этого. Недоброжелательные отклики порой более полезны для книги, чем льстивая похвала».

Эта ситуация вызывает в памяти стенание, вырвавшееся у Тимофея Пнина, этого любителя изучать расписания поездов: «Я думал, что выиграл двадцать минут, а вместо этого потерял целых два часа!»

Мало кому удавалось проскочить мимо невозмутимого швейцара Карло Бароцци, перед чьей стойкой трепетало немало известных личностей. Бароцци заботился о том, чтобы никто не узнал, в каком номере живут Набоковы; чтобы телефонограммы хранились только у телефонистки; чтобы телексы передавались наверх только с разрешения Набоковых.

Вдвоем они слились в единый живой шар. «Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя», — как пишет Набоков в «Лолите».

Это вынуждало журналистов не выключать свои магнитофоны после того, как заканчивалось санкционированное интервью, и продолжать мило беседовать с Набоковыми, молясь про себя, чтобы щелчок заканчивающейся пленки не выдал их с головой.

Вдохновленный ее восторгами и пребывая в восхищении от В. H., Уайт стал относиться к Вере, как к своей музе. Когда Уайт формулировал представление об идеальной читательнице — «образованной женщине гетеросексуальной ориентации, которой за шестьдесят и которая в совершенстве владеет английским, хотя не американка», — он имел в виду прежде всего Веру.

Выпад был почти стандартным. Случилось так, что Вера пошла чуть дальше, когда университет Кейз Вестерн известил Набокова, что его кандидатура рассматривается в связи с приглашением преподавать в 1973 г. Не мог бы Набоков приехать к ним в Кливленд за их счет на собеседование? Вера ответила, что муж поездку в Соединенные Штаты в 1973 г. не планирует. «И в любом случае м-р Набоков считает, что он достаточно известная личность в литературе, потому нет необходимости в предварительной встрече и ради этого отправляться за 14 000 миль — полный абсурд, даже если вы оплатите ему дорожные расходы».

Четверть миллиона долларов 1967 г. соответствует 1250 000 долларов 1999 г.

Эти обсуждения не мешали Набоковым принять у себя в середине ноября Кэсса Кэнфилда, представителя издательства «Харпер», который попытался во время ленча заполучить Набокова для своей фирмы, предложив более щедрые и интересные в творческом плане условия. Вера тайно осведомилась у Айзмана, можно ли с чистой совестью использовать это предложение как орудие для переговоров с «Макгро-Хилл». В результате открыто она этим не воспользовалась, но сам факт таких предложений «Харпера» позволил Вере уверенней держаться на переговорах. Она благоразумно дождалась, когда контракт с «Макгро-Хилл» был скреплен печатью, и только после этого направила свои сожаления Кэнфилду, оправдываясь так: «В. Н. был практически уже связан словом, когда Вы посетили нас в Монтрё».

Искомый автор, как предполагалось, — человек, проживающий в Европе, чья фиксированная сумма жалованья не облагалась бы налогом.

Этот процесс напоминал набоковское, в его лекционную пору, назидание, как следует читать литературу: «Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови».

Профессор Корнелла, Метью Ходгарт, несомненно, знал кое-что о супружеской жизни Набокова.

* «Любовную машину», «Жалобу портного», «Крестного отца» (англ.).

Некоторые предпочли издание с более импрессионистическим звучанием. Апдайк считал, что новая версия набоковского прошлого бледна в сравнении с прежней версией; ему показалось, что исправленные фразы хромают, «перегруженные новыми уточнениями».

Ту же тактику она применила впоследствии и в отношении с Филдом, когда речь зашла о романе с Гуаданини: «Я бы не стала включать это в книгу, главным образом потому, что знаю, В. Н. не захотел бы это публиковать. Что касается меня, мне совершенно безразлично, будет это опубликовано или нет».

Не надо сердиться на дождь, убеждал ее муж в 1926 г., он же не умеет падать наоборот.

Карлинский был для Набоковых особенно желанный гость. В январе 1969 г. он содействовал выдвижению В. Н. в лауреаты Нобелевской премии (к чему В. Н. определенно сильно стремился), повторив попытку затем и еще раз. «Даже если мы поделим премию с Борхесом, все равно мне достанется 500 000 долларов», — говорил Набоков одному из своих гостей.

* Несколько мягче, чем русское «недоносок», «ублюдок» (фр.).

И у Владимира нашлась не слишком любимая сестра. Помогая материально сестре Ольге, которая все эти годы жила в Праге и с которой он не виделся с 1937 г., Набоков не стремился встретиться с ней.

Вера в это время сидела за столом напротив. На другое утро она позвонила Креспи, вопрошая: «Что вы такое сказали Владимиру вчера вечером?»; тот внезапно принялся лихорадочно что-то писать. Во время работы над «Адой» Владимир выспрашивал у сына Креспи, подростка, подробности его сексуального опыта. Начинающий поэт Маркантонио Креспи в свою очередь пытал Набокова в отношении метрики и стихосложения; Владимир все старался приземлить тему их бесед. В результате Креспи пришлось наводить справки в другом месте.

На долю Креспи выпало сообщить Набоковым, что с ними хочет познакомиться Чарли Чаплин, на приглашение которого Владимир тут же ответил отказом. «Человеку с талантом и умом, как Чаплин, непростительно иметь такие политические взгляды!» — заявил он. Эти два комедианта, обоюдные поклонники, многие годы соседствовавшие, так никогда и не встретились. Не познакомились Набоковы и с другим своим соседом, Ноэлем Кауардом, который утверждал, что не в состоянии прочесть «Лолиту» до конца.

В беседе с журналистами Бишоп пояснил, что булава — это средневековое оружие: «У Ричарда Львиное Сердце она постоянно свисала с пояса. Я просто использовал ее по назначению». Своей дочери он скорее с горечью излагал свой героический поступок: «Благодаря этому я в считаные секунды снискал себе большую славу, чем за 77 лет честного преподавательского труда».

Его место занял Уильям Макгуайр, насчет политических взглядов которого супруги, к счастью, никогда не осведомлялись. Хоть его взгляды и не отличались от взглядов Эпстайна, Макгуайр не трубил о них в прессе на всю страну.

* Покладистый мсье Набоков не всегда таков (фр.).

Вера назвала актрису пошлой. Но даже если предположить, будто ничего подобного она Аппелю не говорила, заметим, что тем же эпитетом Вера наградила Лоллобриджиду в своем письме Бишопам.

В этом повинны были не только они. Поскольку Вера всегда подписывалась «миссис Владимир Набоков», ее русские корреспонденты вынуждены были смущенно осведомляться насчет ее отчества, которое она редко называла. В результате ее часто именовали то Верой Павловной, то Верой Николаевной.

Их отношения давно балансировали на грани срыва, что и произошло при выходе «Евгения Онегина», перевод которого Уилсон полностью развенчал — о чем Набоков заранее подозревал — в июльском номере «Нью-Йорк ревью оф букс» за 1965 г. Более поразительным, чем закат их отношений, является то, что дружба их, надо отметить, продолжалась довольно долго. Уилсон так и не прочел «Дар», ему не понравилась книга «Под знаком незаконнорожденных», да и «Отчаяние» ему пришлось по вкусу гораздо меньше, чем «Смех во тьме», который, в свою очередь, он ценил ниже «Себастьяна Найта»; еще хуже он относился к «Лолите», «Аду» так и не смог дочитать до конца. Первой из книг Уилсона, посвященной своему русскому другу, стала книга «К Финляндскому вокзалу», прочтя которую, как он надеялся, Владимир пересмотрит свое отношение к Ленину. Одна из факультетских жен, остановленная Набоковыми как-то во время радужного уик-энда, запечатленного в «Провинции», утверждала, что оба приятеля в тот момент готовы были разорвать друг друга в клочья.

* Сдавление, сплющивание двух позвонков (дословно: «два сдавленных позвонка») (фр.).

«Нужно уметь презирать», — провозгласил он в 1927 г. Спустя сорок шесть лет Джойс Кэрол Оутс так отзывалась о Набокове: «Набоков демонстрирует едва ли не самую обескураживающую склонность к высокомерному презрению, какую можно встретить в сфере серьезной литературы, тот специфический дар обесчеловечивать, какой мне представляется более страшным, нежели аналогичный дар Селина или даже Свифта, ибо этот дар более рационален».

Едва репортер упомянул имя Веры Евсеевны, она тут же вставила: «У нее было полно комплексов». Когда тот попросил прояснить, что имеется в виду, Шаховская открыто заявила: «Ну как же — ведь она еврейка!»

Шаховская отстаивала этот тезис не только в беллетристике; в своей рецензии 1981 г. она утверждала, что мир Набокова, все более и более стекленея, превращается в «заледенелую пустыню».

Биографические поделки распространяли домыслы разного рода, один из которых вступает в явное противоречие с «Пустыней». Стареющий писатель, русский эмигрант, известный своим нашумевшим романом, биограф-скандалист и седовласая еврейка-супруга с алебастровой кожей явились в напечатанной в 1985 г. книге Роберты Смудин «Измышляя Иванова». В глаза бросается одна такая случайная строка: «Порой, когда она [блистательная, игривая, похожая на Гарбо, седовласая писательская жена] взглядывала на себя в зеркало, любуясь собой, дивясь тому, что в свои шестьдесят с хвостиком выглядит чуть больше, чем на сорок, и думала, что секрет на самом деле в том, что она живет не для себя, что раздает себя по частям другому человеку, как монетки нищему, как старую одежду на благотворительные цели». Супруг миссис Ивановой умирает раньше ее; столь долго считая себя неотделимой от него, та не знает, как ей дальше жить. «Может ли, — спрашивает она себя, — героиня романа жить без своего создателя?» В последующие годы Вера не сталкивалась ни с подобной дилеммой, ни с самим сочинением Смудин. Однако выводы Смудин случайным образом дают ответ на некоторые восклицания Шаховской. В конце дня миссис Иванова выходит из мужниной тени — с минуту она замирает в объятиях ждавшего момента биографа — в реальный мир, который вспыхивает яркими красками. Смерть избавляет ее от вынужденной зависимости.

Как считали сподвижники Шаховской, эти посвящения были добавлены позже по настоянию Веры специально, чтобы «явить окружающим образ любящих супругов».

Наиболее приемлемой для себя биографической справкой она бы, несомненно, сочла данные о миссис Шейд в примечаниях к «Бледному огню»: «Шейд, Сибил, жена Ш., passim, (здесь и далее в тексте — лат.)». И ее бы потряс объем ссылки о Вере Евсеевне Набоковой в примечаниях ко второму тому биографии Бойда, начинающейся с «советует Н. не сжигать „Лолиту“» и заканчивающейся: «автор писем H.».

Дневник велся совместно. В. Н. однажды даже видоизменил наклеечку, чтоб читалась: «Aujourd’hui, c’est I' anniversaire de ton mari» («Сегодня день рождения твоего мужа», фр.).

Законченный сценарий ей не понравился, она сочла его «довольно безобразным» и не соответствующим духу книги.

* Как принято в США — по шкале Фаренгейта; по Цельсию это примерно 40 градусов.

Научившись за десятилетнее общение понимать Набоковых, Элисон Бишоп инстинктивно угадала, как все было на самом деле. «Она попыталась поймать его, когда тот падал!» — шепнула она дочери перед уходом.

Первые были особенно непомерны, поскольку Верины адвокаты, уже привыкшие к ее заковыристым требованиям, соответственно поднимали расценки.

По мнению Дмитрия, книга Шаховской «была направлена не столько против Владимира Набокова, сколько против Веры Набоковой, в значительной мере потому, что Шаховскую бесило, что брак у них долгий и счастливый».

Шаховская как раз и рассчитывала, что Вера может обратиться в суд, и просила их общего близкого знакомого подать ей такую идею.

* Аббревиатуры приводятся на английском и русском языках: русский язык отсылает к русскому тексту, английский — к английскому.

* «Пушкин, или Правда и правдоподобие» (фр.).

* Игра английскими словами «shadowgraphy» (просвечивание, рентгенография) и «shadography» (отображение тени) — набоковским производным от «shade» — «тень» (англ.), частичным синонимом слова «shadow». Имя главного героя романа «Бледный огонь» — Шейд. (Примеч. пер.)

* «Я бы предпочел, как я Вам уже говорил, публиковаться под псевдонимом. Так что не соглашайтесь на упоминание моего имени, если только издатель не поставит вопрос ребром» (фр.).

Примечания книги: Вера (Миссис Владимир Набоков) - читать онлайн, бесплатно. Автор: Стейси Шифф

Онлайн книга - Вера (Миссис Владимир Набоков)

Автор книги - Стейси Шифф