«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Костицын cтр.№ 275

«Что вы думаете о ее научной физиономии?» — спросил меня Петров. Я уже успел ознакомиться с научным досье Веры Михайловны и дал ему самый благоприятный отзыв. Он выслушал и сказал: «То, что вы говорите, совершенно сходится с оценками наших экспертов-биологов; мы поддержим ее и дадим ей возможность работать. А как вы оцениваете ее характер?» Я засмеялся и ответил: «Вы ее уже видели и с ней разговаривали. Нужно ли мне вдаваться в подробности, когда я вижу, что мы с вами думаем совершенно одно и то же?» Он расхохотался и сказал: «Чудесно. Значит, поищем для нее лабораторию, где она никого бы не съела и где ее никто бы не съел».

После долгих поисков и разговоров по телефону выяснилось, что репутация у Веры Михайловны была прочная. Ее хорошо помнили по ее пребыванию в Москве, когда она писала и защищала свою диссертацию ^[1527]. Общий говор был такой, что лаборатория, где она появляется, превращается в pétaudière ^[1528]. Один Сергей Гаврилович Навашин, академик, директор Тимирязевского института ^[1529], согласился, по разным дипломатическим соображениям, взять Веру Михайловну к себе при условии, чтобы ее лаборатория была совершенно изолирована и сама она ни во что не вмешивалась ^[1530].

* * *

26 декабря 1950 г.

Идея поместить ее в Тимирязевский институт была очень неудачной. Этот институт не принадлежал к обычному типу научных учреждений. Его задачей было, с одной стороны, развитие марксистской философии на почве научно-исследовательской работы в области естествознания, с другой стороны, внедрение в естествознание означенной философии. В институт было введено некоторое небольшое количество настоящих ученых, но в области философии и марксизма они были совершенно некомпетентны. С другой стороны, в него было введено очень большое число квазимарксистов с естественно-научным образованием и еще большее число таковых же без всякого образования.

В то время, как в других институтах мы всячески заботились о высокой квалификации и на должностях действительных членов и старших научных сотрудников везде работали ученые с крупной квалификацией и со значительным числом научных публикаций, в этом институте огромное большинство ответственных работников не имело никакой квалификации и не могло представить ни одной научной работы. Чтобы прикрыть эту срамоту, во главе института был поставлен С. Г. Навашин, очень крупный ботаник с мировым именем, но его помощником и заместителем был Сергей Степанович Перов, агроном-химик, специалист по молочному делу, ныне — коммунист, а до революции — член Союза русского народа, приученный царским режимом к наушничеству и доносительству и сохранивший эти привычки после революции. В институте делалось черт знает что. С. Г. Навашин стонал, протестовал, часто бывал у меня, чтобы плакать мне в жилетку, проделывая то же самое в кабинете Федора Николаевича Петрова, и находил полное сочувствие.

Но я, как беспартийный, не мог ничего поделать, а Федор Николаевич, как партийный, тоже ничего не мог. Как раз случилось так, что в первые же дни моей работы в Наркомпросе в качестве заведующего научным отделом, мне принесли список действительных членов и старших научных сотрудников для пересылки в Государственный ученый совет с нашим заключением. Я просмотрел список и ахнул: он состоял из абсолютно невежественных людей. Я отослал его обратно в институт с отказом. Перов прибежал ко мне разговаривать; я остался при своем мнении. Он обратился с жалобой к Петрову; тот выслушал его и меня и присоединился к моему мнению. Перов заявил, что будет жаловаться в ЦК. Не знаю, жаловался ли он, но с тех пор на меня посыпались доносы.

И вот в это самое учреждение была направлена Вера Михайловна с ее требовательностью, настойчивостью, с ее резким языком и полным незнанием обстановки. В принципе она не должна была бы иметь дело с Перовым, но всеми хозяйственными делами занимался именно он, и С. Г. Навашин, хотя и имел на этот счет (в том, что касалось Данчаковой) твердые указания от Петрова и от меня, поостерегся нарушать прерогативы своего заместителя и направил Веру Михайловну именно к нему. В результате получился полный саботаж и приблизительно такое же положение, как много лет спустя здесь, в Институте Ротшильда ^[1531], когда Fauré-Frémiet по лености передоверил заботы о Вере Михайловне Борису Эфрусси — человеку того же мелкого и завистливого человеческого типа, как Перов.

К персоналу, который набрала для себя Вера Михайловна, Перов подошел с мерилом социального происхождения и, не смея применить его к тебе ввиду моего «высокого положения», стал преследовать другую сотрудницу (Тальгрен) за ее происхождение из богатой финляндской семьи. Он старался оставить Веру Михайловну без кредитов (хотя Наркомпрос отпустил для нее специальные кредиты), без инструментов, без материального снабжения, часто без воды. Когда же она жаловалась Ф. Н. Петрову, то Перов с лицемерным видом отвечал ему: «Помилуйте, мы и знаем, и высоко ценим научные заслуги Веры Михайловны, но вы понимаете, что еще не все налажено, и мы постоянно испытываем всякие материальные затруднения; наша научная работа, важная и с философской, и с партийной точки зрения, тоже очень страдает» ^[1532].

* * *

6 января 1951 г.

В обстановке саботажа, созданного Перовым и иже с ним, при очень слабой поддержке Навашина, при полной моей поддержке и доброжелательном, но вялом отношении Ф. Н. Петрова, Вера Михайловна начала работу. Она проявила изумительную энергию, но три четверти ее уходили на борьбу с нашим чудовищным бюрократизмом. Уже для того, чтобы поселиться в Москве в сколько-нибудь сносной квартире и получить мебель, ей пришлось обращаться в Кремль, и в один прекрасный день она пригласила нас к себе обедать.

Мы были поражены: квартира, в одном из новых рабочих домов, с комфортом, без всяких посторонних лиц; мебель — новехонькая, прочная, удобная; прислуга — та самая Настя, которая потом работала с ней многие годы, — ласкова, услужлива и преданна; обед великолепно изготовлен и обилен. Мы познакомились с ее внуком Воликом — тем самым, который был причиной их отъезда из Америки, и с ее телохранителем Волком — представителем немецких овчарок, который удивил нас, как и многих других, своим стремлением, как бы это выразиться, забраться под женские юбки. Циничный Николай Александрович Иванцов развивал по этому поводу совершенно непристойные гипотезы.