Я взглянул на часы: «Сейчас половина третьего. Если через десять минут ключи не появятся здесь, то я телефонирую в полицию». — «Бог с вами, нехорошо вы со мной обходитесь», — пробормотала она и выскочила, а ты напустилась на меня: «Зачем ты так резко говоришь с бедной Настей? Ты зря ее обижаешь». Пока мы с тобой обсуждали этот вопрос, прошло восемь минут, и Настя вернулась с ключами, передала их нам и сейчас же ушла, надутая.
«Вот что, — сказал я тебе, — мое мнение такое: когда Настя работала у соседей, она шарила в нашей квартире и складывала наворованное у них же или у Марьи Васильевны наверху. Если хочешь вернуть наши вещи, нужно немедленно позвонить в полицию и просить произвести у Насти обыск». На это ты не согласилась: «Я вижу, что в своих подозрениях ты прав, но уверен ли, что вещи — здесь: ведь у нее есть собственный дом в окрестностях Парижа, и так как она — штука тонкая, то, наверно, приняла свои меры». С этим я согласился — не по убеждению, а чтобы не огорчать и не волновать тебя.
В это время пришел Pacaud, увидел, ахнул и предложил нам провести несколько ночей в пустующей квартире его приятеля Lavergne в нижнем этаже дома на rue des Chartreux, где жила «зубниха» M-me Taillefer. Мы немедленно пошли туда, дали на чай консьержке и провели там несколько ночей
[1204].
В эти сентябрьские дни нам пришлось заняться многими неотложными делами: 1) обменять наши продовольственные карточки; 2) пригласить судебного пристава для констатирования разгрома квартиры; 3) с его актом подать заявление об отпуске нам одеял, белья и одеяний, чтобы можно было спать и было в чем выходить; 4) добиться быстрого восстановления газа и электричества в квартире; 5) привести в порядок наши отношения с работодателями — [Centre national de la] Recherche Scientifique для меня и Сорбонной для тебя; 6) разыскать друзей и знакомых.
Исполнение всего этого заняло три или четыре дня, и нам был предоставлен отпуск — для отдыха после вынужденной бездеятельности. Мы решили провести этот месяц в Achères и Nonville, чтобы ликвидировать наши жилища, по крайней мере — одно из них, запастись продовольствием и подготовиться к тяжелой зиме.
В Париже я приобрел всю коллекцию газеты «Русский патриот» — «Советский патриот» и был поражен. В этой организации торчали люди, которых я привык видеть на других ролях и в других организациях. Как философ-марксист там выступал Шварц, который на заседаниях Философского общества травил марксизм
[1205] и с которым я как-то сцепился именно по этому поводу. Чахотин вел свои кружки
[1206], забыв, что в его книге об «изнасиловании масс»
[1207] первая глава относилась к Муссолини, вторая — к Гитлеру, а третья — к Сталину, и что в лагере он строил специальную биологическую философию в опровержение диалектического материализма. Сергей Алексеевич Игнатьев, забыв о своей близости к немцам, готовился к получению советского паспорта. Бывший офицер Емельянов и его жена, при немцах возглашавшие, что «жидов и жидовок нужно шомполами, шомполами…», теперь пели «Москва моя любимая, непобедимая»
[1208]. Можно было подумать, что все прохвосты, двурушники, изменники сговорились заполнить эту организацию. И я решил остаться вне ее — и остался.
Около 20 сентября мы уехали обратно в Achères
[1209].
Очутившись в Achères, мы стали думать, какую базу нам сохранить. У тебя было гораздо больше симпатий к домику в Nonville, более благоустроенному, но сообщение оттуда с Парижем гораздо труднее, и мы решили сохранить Achères. Мне нравилось это еще и потому, что неблагоустроенный дом в Achères по-дружески принял нас после бегства из Парижа.
Мы спросили M-me Fournier, каковы ее намерения. Она ответила неопределенно: ей очень хочется продать этот дом с землей, и если найдется покупатель, то она будет принуждена и т. д., а пока мы можем пользоваться домом на тех же условиях. «Но, если дом продастся, не станете же вы сразу нас выгонять?» — спросили мы. «Конечно, нет», — ответила она. В конце концов мы пришли к некоторому соглашению с ней и тогда решили подумать об элементарном комфорте. Мы прогулялись к нашему приятелю Mazingarbe на лесопилку и заказали ему будку с «сиденьем», которую поставили в гараже; другому приятелю, Ragobert, заказали дров, и ими была завалена наша третья комната.
В Париже ты сделала попытку найти своего зубного врача, но он, как я уже писал, был выслан в Германию вместе с сестрой и ассистенткой. Вернувшись в Achères, мы узнали, что в Milly в 10 километрах имеется приличный зубной врач, и ты стала ездить к нему на велосипеде. Я не мог сопровождать тебя, но вечерами выходил навстречу к Vaudoué и там поджидал, иногда довольно долго и всегда волнуясь, потому что мир и спокойствие еще не вернулись ни в города, ни в села.
Темнело, я спускался к Vaudoué, приглядываясь к каждой фигуре, не ты ли это. Доходил до Vaudoué и присаживался на бревнышко, потом тихо шел обратно, постоянно оглядываясь. Доходил до Paris-Forêt и поворачивал снова к Vaudoué. И, наконец, вдали показывалась родная знакомая фигура, которая, завидев меня в темноте, немножко пугалась и потом сейчас же узнавала. Ты сходила с велосипеда, поневоле, так как начинался подъем, и мы тихо-тихо шли. Я вел велосипед, и каждые полкилометра заставлял тебя приостанавливаться и отдыхать. Так добирались мы до дома. Два таких путешествия 27 и 29 сентября помечены у тебя в Agenda
[1210].
1 октября мы выехали из Achères в Nonville и почти в первый же день попали на семейное торжество к твоей ученице M-me Duchet. Я забыл упомянуть, что с приходом американцев все, кто мог, сели за изучение английского языка, и одна молодая женщина из Nonville упросила тебя заниматься с ней. Мать ее, M-me Désagnat, была сестрой того заводчика, чья собака порвала твой костюм.