«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Костицын cтр.№ 174

Когда мы в первый раз увидели эту процессию полускелетов, мы спросили у Гальперна, что немцы дают «декабристам». Оказалось, они получают совершенно тот же паек, что и мы. Те продукты, которые Claudette пересылала своему мужу, были гораздо роскошнее того, что ты могла доставать для меня, и я еще ухитрялся возвращать тебе часть твоих передач. То же было и с посылками, пересылавшимися через посредство моих товарищей, что и понятно, так как французский и французско-еврейский средний класс располагал гораздо большими возможностями, чем мы и наши семьи.

Отправляя с кухни казенное питание в еврейские «декабристские» бараки, наши повара старались дать им суп погуще и с большим количеством мяса; то же делали и французские коммунисты. Тем не менее число больных «декабристов» становилось все больше и больше. Поэтому я полагаю, что прав был Гальперн, который утверждал, что имущие «декабристы» совершенно не заботились о неимущих. Буржуазный эгоизм!

В смысле устройства комнат немцы далеко не сразу решились дать «декабристам» сносные кровати. Сначала они спали на полу на соломе, прикрываясь тем теплым, что имели. Для той тяжелой зимы это было жутко. Потом немцы распределили двухэтажные койки и матрасные мешки для соломы. Я помню это зрелище — процессию «декабристов», несших вперемешку мешки с соломой и деревянные койки. Несли их на головах, как и мы в свое время, и издали нам казалось, что мы наблюдаем муравьев из потревоженного муравейника, спасающих яйца и куколок ^[976].

Каково было наше камерное существование в январе — феврале 1942 года? После ряда освобождений наше число сократилось настолько, что нас объединили в одном бараке с югославами. Администрация продолжала быть русской. Игнатьев возглавлял всю нашу часть лагеря, включая сюда и американцев. После его освобождения, о котором я сейчас расскажу ^[977], был назначен на те же функции «адмирал» Граф, человек гораздо более спокойный и приличный.

Дежурство на кухне было двойным: русский и американец. Русский был я (раза три в неделю), а американец — Mister Reed, о котором уже упоминал. Мы с ним уговорились сразу, и все у нас шло хорошо. Только немецкий дежурный унтер никак не мог переварить нашего присутствия и постоянно говорил: «Я не понимаю, зачем вы тут. Когда я нахожусь здесь, этого совершенно достаточно». Мы отвечали ему: «Находимся здесь по лагерному регламенту, утвержденному комендантом. Вот, кстати, капитан Nachtigal проходит мимо; обратимся к нему. Мы очень рады будем не торчать здесь». Немец ворчал в ответ что-то невразумительное, а повар (югослав) разъяснил: «Вы мешаете ему пробовать пищу». Пробование пищи, когда нас не было, состояло в прекрасном бифштексе с прекрасным гарниром. Напоминаю, что мы имели мясо, от времени до времени, в супе, по ничтожному кусочку на человека, и кусочки эти очень часто пропадали по дороге.

Кроме этой повинности была еще другая — наблюдение за чисткой овощей. Каждый день работала артель по наряду от еврейских бараков, американцев и нашего смешанного барака. Надзиратели были исключительно русские. В силу непонятных причин эта обязанность не возлагалась на американцев, а евреев, конечно, немцы не считали достойными подобного доверия. Рано утром я отправлялся в барак, предназначенный для этой операции, и проверял, привезены ли овощи. Если их не было, я шел на склад и там получал мешок или два отвратительных овощей, почти отбросов. Хороших немцы не давали. Если на складе заведующего не было, я брал сам, выбирал наилучшие мешки, и мы начинали сейчас же чистку. Через полчаса в таких случаях появлялся разъяренный немец, заведующий складом, и грозно спрашивал, кто позволил мне взять хорошие овощи. Я нагло отвечал: «Ваш товарищ». Он ворчал и уходил. В операциях надзора самое неприятное было то, что многие из заключенных не понимали, что работа делается для самих себя и от ее выполнения зависит качество и количество нашего питания. На такие случаи мы были вооружены правом назначать взыскания в виде одного, двух, трех дней работы не в очередь, но нам чрезвычайно претило пользоваться этим правом.

В эти месяцы французы были лишены передач в наказание за несколько манифестаций. Эти манифестации имели место при освобождении ренегата Pillot, о котором я уже говорил, и по другим поводам такого же рода. Поэтому у нас уже было уговорено, что очистки овощей передаем французам. Каждый день около полудня наряд от них проходил на нашу сторону на склад; по пути два человека с мешками забегали в барак, и мы пересыпали им очистки. Эти очистки тщательно мыли и клали в суп. Неизменно в таких случаях немцы, которые употребляли их на кормление свиней, являлись скандалить и спрашивали, куда девали очистки. Мы неизменно отвечали, что два мешка с очистками были оставлены, как всегда, в бараке, и кто их взял, знать не можем. Мы могли поступать так безнаказанно, потому что быстро поняли, что ни настоящего порядка, ни настоящей дисциплины в лагере не было и на место хваленой немецкой организованности постоянно водворялся хаос. Нам удавалось этим пользоваться ^[978].

В январе — феврале 1942 года в камере у нас было очень спокойное существование. Филоненко, Левушка, я, Голеевский, Гвоздецкий, Заферман, Штейн, Савчин, Смирнов, Гальперн, Фрейелиб — вот как будто и все. К нам часто заходил Бунаков-Фундаминский, уже давно обращенный в христианство (вполне искреннее) и теперь обращаемый или совращаемый в масонство Голеевским. Мы тихо разговаривали на всевозможные темы, иногда пререкались, и тут ясный дух, обаяние чистой души Ильи Исидоровича быстро возвращало нас к нормальному разговору.

Илья Исидорович и Голеевский иногда бывали недовольны друг другом. Это бывало всякий раз, когда Голеевский проявлял антисемитизм, менее агрессивный, чем у немцев, но, я бы сказал, более бездушный, или когда Илья Исидорович рассказывал свои революционные воспоминания. Рассказывал очень хорошо, но чувствовалось, что для него все это уже мертво и его не волнует. И все-таки Голеевский, реакционер по натуре, начинал внутренне кипеть и возмущаться, старался поймать взгляд Фундаминского, но тот невозмутимо продолжал свой рассказ. Я очень жалею, что не записал его рассказов на свежую память. Они имели несомненно очень крупный исторический интерес. Вот один из них в довольно неточном изложении.

Дело происходило в Париже в 1909–10 году, непосредственно после признания Азефа провокатором. В партии социалистов-революционеров это дело вызвало жесточайший кризис. Целый ряд организаций распался. Многие из активных членов партии покинули ее. Распалась и боевая организация. По-видимому, она распалась несколько раньше, но как будто существовал некоторый законсервированный аппарат, на всякий случай. После открытия измены Азефа отпал и этот аппарат.

Тогда Бунаков ^[979], Старынкевич и другие видные члены партии (Старынкевич ли? я имею в виду инженера, женатого на одной из теток Эфрусси ^[980]) решили возобновить эту деятельность. С большими усилиями, тщательно проверяя каждую кандидатуру, образовали инициативную группу из десяти — двенадцати старых членов партии. Группа была, как и полагается, тщательно законспирирована. Прежде чем возобновить деятельность, было решено изучить обстановку в России и окружающих странах, прежде всего — в Германии. Для этой цели было решено установить постоянный центр в Берлине и послать трех человек для разведки и заведения новых связей в Россию.