Со своей стороны австро-венгерский министр иностранных дел О. Чернин сделал запись в дневнике 25 декабря (7 января) о следовании русских во главе с Троцким на переговоры, о том, что на станциях русскую делегацию ожидали депутаты от солдат, требуя мира. «Троцкий отвечал всем в высшей степени искусно и дружественно, но это на него производило все более подавляющее впечатление».
[522] Через два дня Отгокар Чернин смог уже судить о Троцком как о дипломате, сопроводив, впрочем, свою оценку антисемитским намеком: «Троцкий, несомненно, интересный и ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант, быстрота и находчивость реплик, которые мне редко приходилось наблюдать, и при этом редкая наглость, соответствующая его расе».
[523]
Троцкий заявил, что он не принимает протеста генерала Гофмана по поводу большевистской агитации среди германских солдат, так как условия переговоров «не ограничивают свободы печати и свободы слова ни одной из договаривающихся сторон», и он не видит повода для протеста против того, что власти Четверного союза распространяют среди русских солдат и военнопленных германские издания.
Возглавив делегацию в Бресте, Троцкий почти отстранил от переговоров остальных делегатов. Это не ускользнуло от внимания Чернина, который записал: «Они (члены советской делегации. — Г. Ч.) все трепещут перед Троцким и на заседаниях в присутствии Троцкого никто не смеет рта открыть».
[524]
Если раньше члены советской делегации часто проводили свободное время с делегатами других стран, обедали с ними в офицерской столовой, то после прибытия наркома положение изменилось. Делегаты стали вести замкнутый образ жизни, не общались с представителями стран Четверного союза. Еду им подавали отдельно.
[525] Советские делегаты были лишены и небольшого удовольствия, которым пользовались до приезда Троцкого, — прогулок на немецком автомобиле по окрестностям. Воспользовавшись тем, что К. Радек сделал выговор немецкому шоферу, опоздавшему подать машину, Троцкий запретил прогулки.
[526]
Впрочем, на себя эти ограничения Троцкий не распространял. Он встречался с руководителями делегаций в неофициальной обстановке. Чернин вспоминал, что как-то он рассказал о своей беседе с В. Адлером об оставшейся в Вене библиотеке нынешнего советского наркома. Чернин предложил организовать доставку этой библиотеки Троцкому, и тот дал согласие.
[527] Троцкий действительно получил венскую библиотеку и передал ее «одному из научных учреждений Москвы».
[528]
В то же время нарком искусно исполнял роль «затягивателя переговоров». Между ним и фон Кюльманом происходили длительные споры по поводу полномочий делегации УНР. Продолжались утомительные дискуссии о статусе российских территорий, находившихся под германской оккупацией при формальном признании их суверенитета. Троцкий заявлял, что российское правительство не может считать выражением воли населения заявления, сделанные «привилегированными группами» в условиях оккупации.
Фокке так запомнил Троцкого во время его выступлений, которые звучали искренне и отнюдь не производили впечатления затягивания переговоров: «Этот опасный энтузиаст, с горящими злым блеском темными глазами и профилем Мефистофеля,
[529] говорил как бы перед открытым окошком, бросая даже из обложенного германскими штыками и осадными строгостями Бреста опасный посев доноса народам на преступную и своекорыстную опеку их правительств».
[530]
Троцкий брал слово по каждому вопросу, произносил длинные речи, останавливался на мелочах, вступал в ожесточенный спор по любому поводу, часто ставя партнеров в тупик. Например, когда Кюльман неосторожно пообещал, что в том случае, если англичане уйдут из Персии, там не останется ни один турецкий солдат, Троцкий тотчас ухватился за эти слова. «Если возникает вопрос в такой широкой постановке, — воскликнул он, — то пришлось бы возбудить вопрос о некоторых других нейтральных странах, например, о Бельгии».
[531]
Открыто издеваясь над партнерами по переговорам, Троцкий призывал их ускорить работу, требуя все новых ответов на поставленные вопросы, превращая дискуссию в заколдованный круг. Мирная конференция превращалась в затяжные, бесплодные споры, на которые и рассчитывал Троцкий. Он все глубже погружался в псевдотеоретические рассуждения и сомнительные аналогии вплоть до случаев из истории борьбы населения Аннама (части Индокитая) против французских колонизаторов.
Долго эта трагикомическая ситуация продолжаться не могла, и Троцкий это отлично понимал. Составители 17-го тома сочинений Троцкого обнаружили в архиве записи разговоров «по прямому проводу». Троцкий информировал Ленина о том, что переговоры в Бресте подходят к критическому моменту, грозящему разрывом, на что поступили два ответа: «Сейчас приехал Сталин; обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ», а вскоре после этого: «Передайте Троцкому: просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин, Сталин».
[532] Эти документы свидетельствуют о том, что Сталин постепенно выходил из тени, где пребывал на протяжении 1917 года, и начинал оказывать определенное влияние на решения Ленина. Во всяком случае, Ленин стремился продемонстрировать близость к нему наркома по делам национальностей. Эти записки являлись первым симптомом той опасной игры, которую затеял Ленин, — использования конфликтов между Троцким и Сталиным, чтобы держать обоих не просто в узде, а равноудаленными от себя. Подходило к концу то непродолжительное время, когда Ленин считал Троцкого наиболее приближенным к себе деятелем.
Одна из причин такого поворота — тот факт, что Троцкий слишком уж рьяно выполнял ленинское требование о затягивании переговоров, ставя их на грань провала. Именно для того, чтобы определить грань, за которую не следовало переходить, Ленин — совместно со Сталиным — приглашал Троцкого приехать в Петроград. Записки «по прямому проводу», недатированные, скорее всего, относились к 3 или 4 (16 или 17) января 1918 года.