Николай II - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Фирсов cтр.№ 60

Царь относился к сановнику с большим доверием, внешним проявлением которого стал высочайший манифест 26 февраля 1903 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», приуроченный ко дню рождения Александра III. Составленный князем В. П. Мещерским и выправленный Николаем II и В. К. Плеве, это был первый документ в ряду государственных актов, последовательно — в течение трех лет — извещавших о политических изменениях, направленных на усовершенствование самодержавного строя. В манифесте предписывалось укреплять «заветы веротерпимости», отраженные в основных законах империи; проводить мероприятия, направленные на улучшение имущественного положения православного сельского духовенства; содействовать укреплению благосостояния поместного дворянства и крестьянства; принять меры к отмене круговой поруки среди крестьян; преобразовать губернское и местное управление и т. п.

Умеренное реформаторство, однако, никак не мешало действиям Плеве по сдерживанию любых оппозиционных движений. Даже эмигрантский историк С. С. Ольденбург, стремившийся показать блеск и силу последнего царствования, вынужден был признать, что политика Плеве была охранением без творчества. Плеве во всем видел прежде всего отрицательную сторону. «Трагедия власти была в том, — писал С. С. Ольденбург, — что зачастую он бывал прав: все эти органы могли быть использованы врагами власти, и, конечно, эти враги не упускали ни одного удобного случая! Всякое движение поэтому требовало двойных усилий; но и отказ от движения приносил власти только мнимое облегчение».

Полицейские репрессии должны были, по мысли министра, остановить набиравший силу революционный поток. Причем репрессии затрагивали не только открытых оппозиционеров самодержавного строя, но и умеренно-либеральные круги российской общественности, представителей земств. В результате недовольство политикой министра росло как снежный ком. Эффект получился прямо противоположный тому, которого он ожидал. По воспоминаниям В. И. Гурко, «участившиеся еще с весны 1903 года революционные вспышки то в том, то в другом месте обширного государства не только не вызывали в либеральных кругах опасений за целость государства, а тем более за собственную безопасность, а наоборот, рассматривались как симптом неизбежного в скором будущем изменения государственного строя в желательном для них направлении».

Ожидание глобальных государственных изменений — уже сам по себе тревожный симптом, показатель социально-психологического кризиса в обществе. При господстве таких настроений рассчитывать на возможность проведения «сверху» каких-либо значимых реформ бессмысленно. Страна постепенно превращалась в «кипящий котел». Достаточно сказать, что весной 1903 года беспорядки охватили Уфимскую губернию (где при усмирении рабочих златоустовских заводов были убиты 45 человек), Баку, Батум, Саратов, Вильно. Летом беспорядки произошли в Одессе, а осенью — на Кавказе (в Шуше, Нухе, Елизаветполе). В апреле того же года в Кишиневе случился еврейский погром, русской общественной мыслью и западноевропейской прессой приписанный инициативе Плеве. Репутация министра внутренних дел оказалась окончательно испорченной.

Революционные экстремисты стремились уничтожить ответственных за репрессии. Так, 6 мая 1903 года, по приговору партии эсеров — в отместку за расстрел рабочих в Златоусте, — был убит уфимский губернатор Богданович. Стрелявшим удалось скрыться. Попытки запугать власти оставались бесплодными, «но в интеллигенции сложилось представление о „революционном правосудии“; и с „готтентотской моралью“, столь характерной для острой политической борьбы, общество оправдывало, а то и одобряло эти самочинные „казни“ за неугодное направление и возмущалось, когда правительство в некоторых случаях отвечало на убийства смертными казнями», — писал историк С. С. Ольденбург. Но, к сожалению, каждое время имеет свою шкалу морали — XX век доказал это со всей ужасающей очевидностью; понимание «готтентотской морали» официальными властями и оппозиционной им общественностью было диаметрально противоположным. Здесь, видимо, и надо искать психологическую причину революционного террора, борьба с которым для В. К. Плеве закончилась трагически: он был убит эсерами утром 15 июля 1904 года.

«Террористический акт 15 июля 1904 года лишил империю крупного вождя, человека слишком самонадеянного, но сильного, властного, державшего в своих руках все нити внутренней политики. С ужасным концом Плеве начался процесс быстрого распада центральной власти в империи, который чем дальше, тем больше усиливался. Все свидетельствовало об охватившей центральную власть растерянности», — вспоминал это событие генерал А. В. Герасимов, возглавлявший в годы Первой российской революции политическую полицию страны. Смерть Плеве, таким образом, воспринималась как рубеж, отделявший одну эпоху политической жизни империи от другой.

Русские писатели пытались художественно осмыслить происходившие в России события. Среди тех, кто откликнулся на известия о террористических актах, направленных против царских сановников, был и Леонид Андреев, в августе 1905 года написавший рассказ «Губернатор», в котором попытался выявить сущность политических убийств, апофеозом которых можно считать смерть от руки эсера И. П. Каляева великого князя Сергея Александровича. Но в «Губернаторе» речь шла не столько об убийствах, сколько о психологии обреченного сановника, «осознававшего», что его должны убить. Очевидно, что писатель использовал историю, случившуюся на златоустовских заводах весной 1903 года, когда при усмирении беспорядков погибло 45 человек (в рассказе идет речь о 47 убитых, среди которых были женщины и дети). Как уже говорилось, эсеры в отместку убили уфимского губернатора Богдановича.

«Уже на следующее утро после убийства рабочих весь город, проснувшись, знал, что губернатор будет убит. Никто еще не говорил, а все уже знали: как будто в эту ночь, когда живые тревожно спали, а убитые все в том же удивительном порядке, ногою к ноге, спокойно лежали в пожарном сарае, над городом пронесся кто-то темный и весь его осенил своими черными крыльями». В рассказе губернатор понимает, что за пролитую по его приказу кровь рабочих придется заплатить собственной. И действительно, все завершается смертью сановника: убийц не поймали (как и в случае с Богдановичем). Кто-то порицал, кто-то одобрял случившееся, но за всеми речами «чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и за нудными мелочами ее, за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя».

Так оценивались бессудные расправы над «слугами самодержавия», так формировалось общественное мнение, легко мирившееся с буквальным исполнением ветхозаветного принципа «око за око». Закон Мститель, правда, воспринимался не в религиозных категориях, а в категориях «религии человекобожия», но на эту «мелочь» тогда не слишком обращали внимание. Прозрению поможет катастрофа 1917 года, но в начале XX века вера в гуманизм трудно поддавалась эрозии. Впрочем, об этом у нас еще будет возможность поговорить, когда речь зайдет о революционных потрясениях 1905 года. Сейчас же хочется отметить, что русская литература (в лице многих своих представителей) в то время была оппозиционно настроена по отношению к власти, считая ее объективным виновником существовавших в России «нестроений». Репрессивная политика Министерства внутренних дел вызывала резкое неприятие и критику каждого, кто считал себя «честным человеком».