Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой - читать онлайн книгу. Автор: Эрик Вейнер cтр.№ 46

Психолог Михай Чиксентмихайи писал в своей книге «Поток»: «Нас определяют не навыки, которыми мы владеем на самом деле, но те, которыми мы думаем, что владеем». Когда я впервые столкнулся с этим предложением, я перечитывал его четыре или пять раз, убеждаясь, что это, должно быть, опечатка, или, возможно, Чиксентмихайи пропустил согласные. Кажется, что он выступает за бредовые взгляды на жизнь. Если я думаю, что я скрипач-виртуоз, но на самом деле я глух, не обманываю ли я себя? Да, но это не имеет значения, говорит Чиксентмихайи. В любом случае мы переживаем поток, состояние ума, где мы так вовлечены в деятельность, что наши заботы испаряются и мы теряем счет времени. Кроме того, Мартин Селигман, основоположник позитивной психологии, обнаружил, что счастливые люди помнят больше хороших событий в своей жизни, чем на самом деле произошло.

Подавленные люди помнят прошлое в точности. «Познай себя», возможно, все же не лучший совет. Щепотка самообмана, оказывается, является важным компонентом в рецепте счастья. Это работает для исландцев. На острове нет никого, кто сказал бы им, что они не очень-то хороши, поэтому они просто поют, рисуют и пишут. Одним из результатов такой свободы является то, что исландские художники производят много дерьма. Они даже признают это. Но дерьмо играет важную роль в мире искусства. На самом деле, оно играет точно такую же роль, как и в сельском мире. Это удобрение. Дерьмо — хороший материал, чтобы расти. Одно без другого невозможно.

Уверен, что вы не хотите увидеть заключенное в рамку дерьмо в художественной галерее, так же, как не хотите смотреть на удобрения в продуктовом отделе магазина. Но все-таки дерьмо важно.

Исландцы демонстрируют почти волевое невежество, когда речь заходит о стоящих перед всеми нами трудностях. Ларус говорит, что в этом и соль.

«Исландцы — невежды, и это наша самая большая сила. Это как идти через минное поле, не зная, что там мины, так что вы просто чешете вперед. Я не могу поверить, насколько наивны некоторые из этих молодых музыкантов и писателей. Это удивительно».

Я улыбаюсь, хотя Ларус не может знать, почему я рад услышать слово «наивный», используемое как нечто иное, не уничижительное.

Почти двадцать лет назад у меня произошла история на эту тему. Мне было двадцать шесть лет, и я спешил. Я отчаянно хотел работать в крупной новостной редакции, и, конечно же, ничего не было крупнее, чем The New York Times. Мои устремления попасть в это издание были по меньшей мере нереальны и, вполне возможно, бредовы. У меня не было необходимой родословной — ни образования Лиги Плюща, ни совершенного знания иностранных языков.

Не впечатляло творчество. Не знаю, что я имел в виду под словом «творчество». На самом деле, я никогда не работал в газете, в любой газете, не говоря уже о такой уважаемой, как The New York Times.

Но у меня был план. Я много знал об авиации, у меня даже была лицензия гражданского пилота легких самолетов. Будучи уверенным, что они кому-то нужны, я предложил авторитетно писать об авиации. Момент оказался удачным — репортер, писавший об этом, как раз ушел в отставку.

Меня позвали на собеседование. На самом деле я прошел целую серию собеседований, проходивших чем дальше, тем в более душных и пугающих местах, начиная от Гарвардского клуба и достигнув своей кульминации в святая святых — в столовой на Таймс-сквер.

Сидя неподвижно в своем мягком кожаном кресле, я пытался скрыть свой страх и нервозность. Моим интервьюером был человек по имени Джон Ли. Его дружелюбие было плохо замаскированной безжалостностью, и он мало пытался успокоить меня. Конечно, он не прибегал к пыткам вроде сидения в неудобных позах или утопления, но вместо этого предпочел нечто более старомодное — грубое запугивание.

В этом деле мистеру Ли помогал целый список мертвых белых мужчин. Бывшие победители Пулитцеровской премии, они с упреком смотрели на меня из деревянных панелей на соседней стене. «То есть вы действительно думаете, что годитесь для „The New York Times“?» — представлял я их ехидный вопрос. Нет, подождите, это было не мое воображение. Это был Джон Ли.

— То есть вы действительно думаете, что годитесь для The New York Times?

— Да, сэр, я так думаю, — сказал я, приятно, как я подумал, оправившись.

Ли был не из тех людей, которые просто поверят на слово, и он, конечно, не собирался делать это впервые с каким-то двадцатишестилетним сопляком, который имел наглость — дерзость! — возомнить, что он является человеком для Times.

Он спросил меня, как я бы стал проводить расследование взрыва «Boeing‑747» над Локерби в Шотландии. Я не имел ни малейшего понятия и блефовал на пути к ответу. Если честно, я даже не помню, что я сказал, но это должно было быть достаточно в стиле «Times», потому что я прошел в следующий раунд — пробное задание. Я покорно представил новостную историю, а затем… ничего.

Три недели прошло, и ни слова.

Я почти поставил крест на своем будущем в качестве сотрудника Times, когда я однажды утром шел по Второй авеню и, как обычно, взял газету в киоске.

— Боже мой! — закричал я.

Прохожие издалека обходили меня, опасаясь, что я был каким-то религиозным фанатиком. В газете была моя история. На первой странице. Конечно, она была запрятана вниз, в нижнем правом углу, и моего имени не было (авторства были зарезервированы для сотрудников), но все же. Моя история. На первой полосе The New York Times!

Так началось моя короткая, но исключительно насыщенная событиями карьера в газете. Я был принят на работу на контрактной основе, на своего рода второй испытательный срок, из-за моего юного возраста и подозрительной родословной. Мне намекнули, что, если я сделаю что-то хорошее, я сделаю это для персонала. Я работал неистово, выкапывал разного рода истории, которые поместили бы меня на первой странице. Я растянул границы авиации до предела возможностей. Я убедил моих редакторов, что могу писать о латиноамериканских контрабандистах, так как они использовали самолеты, чтобы переправить свой незаконный груз. Я писал о террористах, так как они взрывали самолеты. Мое предложение написать о президенте Соединенных Штатов, так как он летал на самолете, было быстро отвергнуто, хотя редакторы и отметили должным образом мою сообразительность.

Я делил кабинку — капсулу, как мы называли ее — с двумя другими журналистами. Флойд был большой человек во всех смыслах, который писал о финансовых рынках с реальным авторитетом. Флойд имел привычку откинуться на спинку стула, когда говорил по телефону, заставляя меня отступить в дальний угол капсулы. Там я встречал своего второго товарища по кабинке — Курта. Курт был следственным репортером, который действовал в мире призрачных интриг. Я слышал, как Курт говорил по телефону что-то вроде «Белоснежка в замке», и в тот момент он не покрывал компанию Уолта Диснея. Я не возражал против его разговорного кода — это придавало нашей капсуле атмосферу таинственности, но возражал против того, как он постоянно ходил, разговаривая по телефону, что было практически постоянно, и все шло к тому, что телефонный кабель однажды обернется вокруг моей шеи, перекрыв мозгу кислород.