Пэчворк. После прочтения сжечь - читать онлайн книгу. Автор: Инга Кузнецова cтр.№ 14

И вот мне приснилось, что я вновь возвращаюсь к нему; внутренний объем квартиры, ее конфигурация изменились, коридор вытянулся, мебель порыжела, непонятно, когда, может быть, только в момент, когда он впускает меня. И, пока я в робких слезах рассказываю, как мне было невозможно без него (он проходит в комнату, а я еще вожусь с вешалкой и плащом, или просто боюсь входить, или стада воспоминаний проносятся, и поэтому я подтормаживаю), на полке для сумок и зонтиков полеживает его хипстерская шапка-ушанка (таких он не носил, я вообще таких никогда не видела). Это не зимняя – это какая-то весенняя будто бы баварская охотничья шапка (она хищно выглядит) из зеленой и коричневой замши, бывалая, с длинными ушами, завязанными наверху, и потертым замшевым же козырьком. Лежит, как летний заяц.

И, пока я как будто в забытьи (внутри сна!) гляжу на эту шапку и годичные кольца тумбочки, я думаю о том, что жизнь – это намокшая древесина; о тяжести как таковой и о том, что пропорции тяжести-нежности с тысячелетиями не изменились. Я думаю: если ты действительно хочешь узнать жизнь и ее края, то ты их узнаешь самым эффективным, самым жестоким способом. И, так и не повесив плащ, открываю дверь на лестничную площадку и то ли прощаю, то ли прощаюсь.

(цвет всего)

А потом – однократной вспышкой – возникают найденные в комоде круглые очки а-ля Леннон с фиолетовыми стеклами.

(герань)

Боль обрушивается на меня, превращая в растение, инфузорию. Лишь шуршанье сухими пальцами во внутреннем кармане плаща оказывает ей сопротивление. Валидол. Остальное тело уже капитулировало. Я очень хорошо знаю, что со мной. Тому, как все это безобразие называется, на русском есть симметричное слово – герань. (…)

(освенцим)

«Освенцим моей нежности» – так он говорил.

Что он делал со мной?

У меня нет адекватного способа, которым можно было бы об этом рассказать. Получается грубо, какая-то безличная механика. Восстание манекенов не вызывает чувств. Техника сексуального принуждения – это интересно, но разве в ней дело? Как описать распадение человека на атомы? На элементарные частицы? На элементарные частицы элементарных частиц? Как подумать о том, до каких пределов любовь может все это держать? У меня нет такого языка в кармане. Я тычусь, и все – не то. Найти его, изобрести его, адекватный феноменам – такая невозможная, обреченная задача! Но я должна это сделать, у меня нет выбора – мне нужно высказаться и наконец замолчать. Чтобы отдохнуть, чтобы раствориться в прохладе молчания.

(не поворачивая головы)

Что я могу сказать в свое оправдание?

Что, кажется, я имею право не носиться с собой, как с писаной торбой. Кажется, я имею право и на страдание. Я скажу им: позвольте мне это, ангелы с рюкзаками, как вы разрешали тогда, до тех пор, пока мы не выдержали. Этой любви/битвы на острие каменного копья/топора.

Но ангелы-хипстеры – или кто бы они там ни были – теперь ожидают за каждым поворотом, чтобы напомнить: какой же в этом смысл, если риски повсюду, грань выживания-и-не проходит всюду? Хочешь изучать края – оставайся на месте, мол.

Так что же ты делаешь?

Куда ты едешь?

Это твой страх говорит тебе: «А ну посмотри мне в глаза! Ты же снова меня ищешь. Зачем?»

(провокация)

Рюкзачные ангелы, выслушайте то, что я поняла слишком поздно: слабость, если только она настоящая, действительная беззащитность – одна из самых лучших защит. Это вызов. И возможность узнать главное про всех, первичное в них.

Сразу, как только входишь в комнату, полную других. Сразу, как выходишь в мир. Умоляю вас, разрешите!

Слабость дает огромное преимущество в скорости понимания других. В скорости различения фальши. Можешь ли ты использовать это понимание людей и их возможностей для адаптации в социуме или нет – это уже совсем другой вопрос.

(скромнее жить)

То, что кажется сложным, оказывается неважным. То, что кажется важным, оказывается невозможным.

Но я схвачу тебя, прошлое. И сделаю настоящим – грубо, меня так учили.

Ради свободы, несовместимой с разумностью. Надоело прятать тебя и прятаться от тебя.

Слишком много жизни потратила на отчаяние. Хотя оно и развивает мозг, слишком мало времени на такие вещи. Отчаяние – непростительная роскошь. Жить надо скромнее.

(не все ли равно)

И теперь, когда я снова ищу – свои страх-любовь-язык, – на первый план выходят не только промежутки, воздух между теснотой и плотностью, но и нехватка воздуха. Внутри нее тоже может произойти сдвиг, и откроются миры. И не важно, где ты тогда окажешься – в пространстве жизни ли, в пространстве смерти ли, в пространстве жизни/смерти ли.

Вот тогда и случится чудо. Это простецкое чудо пограничья. Властное и бессмысленное, оно как минимум продлевает упрямое присутствие автора (поступков или словосочетаний – не все ли равно).

(достаточные основания)

Пора вернуть чувствительность ступням и найти туфли. Развернуть плащ, застегнуть сумку.

Достаточные основания для безднования.

(коллеги)

Спрыгнув с подножки, встряхиваюсь, как залежавшееся животное, перебегаю дорогу и спускаюсь в подвал непритязательного торгового центра.

Именно здесь, среди фикспрайсовых лавчонок, бюджетных аптек и вульгарных парикмахерских, таится полигон для тренировочных игр (с этого я и начну перед выходом в город, где все будет сразу набело). Это мини-склад утраченных иллюзий, примерочная чужих судеб, позволяющая отсрочить твою. Это секонд-хенд.

Я люблю вещи с историей; неведомые люди, жившие в них и оставившие на них следы своих биографий в виде небольших затяжек и дырочек, вызывают нежное родственное чувство, что-то вроде сестринского близнецовства (одежду моего размера носят очень молодые девушки). Все мы близки – в конце концов, все мы довольно неопытные коллеги из одного отдела, который называют человечеством, и все равны перед опасностью увольнения из проекта.

Меня ждут испытания, я это чувствую. Меня даже не влечет – волочет.

Надо набраться решимости здесь, в «гримерке».

(серебряное шитье)

Я прошу передать мне висящую над женскими головами театральную сумочку («благодарю») – изысканную прямоугольную вещь из черного бархата, с узким дном и матовым, черным же, атласным верхом, украшенным морозным вензелем с тремя блестящими камешками в крошечных гнездах. Что может быть глупей покупки этого предмета в городе, где уже закрыты все театры, кроме Большой и Малой Медведиц?

«Но это же Торжок…» – намекая на высокую декоративную традицию, шепчет бывшая аккомпаниаторша балетного кружка, которая теперь, спустя столько лет, работает здесь. Я холодею: неужели и она тоже носит рюкзак?