Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - читать онлайн книгу. Автор: Илья Кочергин cтр.№ 52

Это всё быстро заканчивается на пятом этаже. Я тихонько открываю дверь с изображением огнетушителя, которую Муки вечером нетерпеливо распахнула. Снова вижу там свёрнутые пожарные шланги и алюминиевые брандспойты, которые уже не кажутся мне смешными. Потом я прохожу в наш коридор, вставляю наш ключ и попадаю в наш номер.

Всю дорогу я думал об оставшихся маленьких бутылках красного вина со свёртывающимися головами, я думал, что откупорю их сразу, после прихода. Но вместо этого почему-то сначала бережно застилаю разорённую постель, потом вешаю на держатель душ, потом собираю в пакет весь мусор. Я доедаю надкушенное ею яблоко, выбрасываю в корзину колпачок с физраствором для линз, пакетик из-под шампуня, лежащие на полу упаковки из-под сэндвичей. Очень бессмысленное занятие — пытаться истребить признаки Муки.

Сажусь на толчок и читаю висящую на батарее бумажку — мы надеемся на ваше понимание. В ней написано на трёх языках — на английском, французском и на нидерландском, сколько чистой воды тратится на стирку одного полотенца. Я узнаю, что полотенца, которые предполагается использовать ещё раз, лучше повесить на вешалку, и только лежащие на полу будут для горничных считаться грязными.

Спустив воду, благоговейно развешиваю на вешалке те полотенца, которыми мы вытирались. И понимаю, что делать больше нечего. Это пугает.

Я устраиваюсь на аккуратно застеленной кровати и смотрю в окно, на голубое небо и красные черепицы крыши противоположного здания. Это, конечно, извращение. Меня берёт просто злость на этих европейцев, даже на Муки. Как они умеют всё оформить! Почему я провожу это первое и последнее наше утро в комнате с окнами на черепичные крыши? Это что, такой изощрённый кич?

Мне хочется курить, но это номер для некурящих. Меня ведь вчера спросили, какой мне хочется номер, и я ответил, что для некурящих. Зачем?

Я высовываюсь в окно, чиркаю зажигалкой, затягиваюсь. И опять ужасаюсь тому, что меня преследует этот проклятый кич, неистребимый хэмингуэй — мощённая булыжником улочка Жозэфа Плато. И никуда не денешься. На ней два ресторанчика — Пёти пуассери и ещё какой-то, я не вижу. Классические утренние официанты, которые выплёскивают грязную воду на мостовую. Это праздник, который всегда с тобой, и от него действительно никуда в этой жизни не денешься, если начитался дурацких книг в молодости. Сейчас ещё, не дай Бог, пройдёт молочник с козой или зеленщик с зеленью. Или продавец жареных каштанов, или шарманщик.

Я опять сажусь на заправленную кровать и, наконец, свёртываю голову этим бутылочкам, которые, я знаю, не принесут мне успокоения. Если что-то меня и сможет немного успокоить, так это тяжёлое похмелье. И я вдруг понимаю, что давно уже пью не для краткого ощущения эйфории, не для лёгкости, которая наступает, когда алкоголь живёт в твоей крови, а для того искупительного момента, когда он её начинает покидать. В эти утра, когда ты должен собрать всего себя для дальнейшей жизни, мобилизовать все доступные тебе душевные и физические силы и выстоять в полном одиночестве, в эти утра я живу в полную силу.

Я начинаю собирать свой рюкзак. Сборы в дорогу — всегда маленький выход, всегда маленькое подобие планов, маленькая иллюзия будущего. Правда, сейчас это выглядит совсем уж иллюзорно, скорее я убираю следы своего присутствия.

Я медленно складываю в рюкзак оставшийся сэндвич, апельсин, грязные носки, записную книжку. В книжке я нахожу свёрнутый листок со стихотворением моей соседки Маргерит. Там ещё записан её электронный адрес. Стихотворение называется «Словарик». Я, наконец, прочитываю его.

Европейцы, одно слово. У них больше и тем-то нет кроме чайников и хлебных досок. Были бы темы посильнее, они бы и поизвестнее в мире стали бы.

Вот, например, тема — Муки ночью сказала, что с тринадцати лет хвалилась подружкам, что переспит с русским. Уж больно ей хотелось. Эту тему как понимать? Я бы написал лучше такой стих — спишь, спишь с Муки, и вдруг эта Муки такое заявляет.

Я собрал рюкзак и вышел, не попрощавшись с девушками на ресепшене, которые устроили мне такой мрачный хэмингуэй. Мой путь лежал в район Флажэ, где была контора Бенуа.

Хотелось домой. Не то что в Москву или к жене с сыном, а просто куда-нибудь домой. Я не был дома уже тысячу лет.

Наверное, проснуться летом на даче, выйти на пахучую терраску, забраться к бабушке на колени, и чтобы она меня потом покормила жареной картошкой. Больше всего на свете я люблю бабушкину жареную картошку, которой не ел тоже тысячу лет.

Мои родители снимали на лето четверть деревенского дома в ста километрах от Москвы и отправляли туда сидеть со мной бабушку. Там мы и собирали наши травы, бегали с ней по утрам.

Надо ей не забыть позвонить хоть перед отлётом. Мол, скоро приеду.

Там же проверяли очень сильно — кто отец, кто мать, кто сват, кто брат. Ну, а раз я под присмотром, вроде как, росла, у Ворошилова на хозяйстве работала, то мне и легче. А всё равно — полгода, наверное, проверяли. А я пока на базу пошла овощи перебирать.

Вот, в августе вызов c Кузнецкого моста приходит: «Приехала хозяйка… сейчас тебя повезут к хозяйке». А она была по лёгкой промышленности. И как сейчас помню — около Красных Ворот там какой-то текстильный комбинат был. Туда приехали, она на меня поглядела и говорит: «Какая худенькая! Но ничего, у нас отъешься».

А я неграмотная была, вроде Золушки — ну и про себя кое-что ей тоже ответила. Не могла, конечно, это вслух высказать, но ведь могла подумать, да?

Обидно просто стало. Я ведь сама по себе такая была, что могла поделать? Отъедайся — не отъедайся… Так и не отъелась никогда.

Они поговорили, а потом меня опять отправили обратно. Перебирать овощи. А к седьмому ноября опять вызвали. Видно, с готовкой они там не справлялись, — всё-таки праздник, гости…

Взял меня на машину Фердулов, и мы от Ворсонофьевского переулка по центру и — по Можайке. Я еду, все оглядываюсь, а потом смотрю — Одинцово. Я думаю: «Где ж я видела это?»

А я читала, в газете что ли, было про Одинцово написано. Вспоминала, вспоминала, так и не смогла вспомнить. Доехали до леса, где Маленков живет, у него только забор начался, и — машина испортилась. А нам дальше, за Маленкова, нужно было ещё. Пошли пешком. Прихожу — а там Максик, собака, была. Здоровая такая, добрая, всё хвостом машет.