У меня пересыхает во рту.
– Но ты ведь знала, – я сказала, что я ничего не скажу, если…
– Хватит меня шантажировать! – кричит она, хлопая ладонями по ручкам кресла. – Где оно?
Я оглушенно поднимаюсь.
– Где что?
– Сама знаешь что! Это ты его взяла. Сама знаешь, что это ты. Так где оно?
– Где что?
– Не строй из себя дурочку! – Она слезает со стула.
– Не знаю, о чем ты говоришь!
– Платье, – шипит она.
Никогда в жизни я не видела ее такой злой.
– Куда ты его засунула-то? Думаешь сама его надеть? Не смеши меня.
Мой взгляд останавливается на сумке, брошенной рядом с кроватью. Она подбегает к ней, я быстро хватаю лямку, не хочу отпускать, но Хлоя слишком шустрая.
– И что здесь? – она издает победный клич.
– Хватит, там ничего нет! – Я бросаюсь за сумкой, но она отскакивает, расстегивает молнию, хватает ткань и вытаскивает из сумки. Я замираю в ужасе. Боже, боже мой. Она знает, теперь она все знает.
Удивление быстро трансформируется в ярость, она вертит в руках ткань.
– Ничего себе, – она снова смотрит на меня.
– Ты собиралась участвовать?
– Я не… – У меня сжимается горло.
– Собиралась! Ты собиралась участвовать! И взяла второе платье, чтобы мы не смогли победить. Ну и лузер же ты. Боже, до чего же ты жалкая.
Что-то во мне обрывается. Может быть, потому, что она назвала меня жалкой, и за то, что я хотела участвовать. Или потому, что ее когти впились в китель моего папы, словно это дешевый костюм на Хеллоуин. А может быть, этот ее насмешливый взгляд, напоминающий мне тот день прошлым летом, когда я наконец осознала, что люди не добры и добрых людей вообще не бывает. Что все врут, а мое сердце – всего лишь жетон, и эта вселенная в Черной Туманности. В безнадежной, жуткой вселенной. Где никто не хочет оставаться.
Я бросаюсь к ней, хватаю куртку за воротник.
– Верни! Он не твой!
– Но и не твой! – Хлоя отстраняется от меня. Воротник выскальзывает у меня из рук.
– Он был в нашем доме, значит, он наш!
– Ваш? – рыдаю я. – Ничто из этого никогда не было вашим!
Я хватаюсь за рукав и тяну его на себя. Он сопротивляется, пытаясь вывернуть ткань, тут что-то рвется и выскальзывает у меня из рук. Услышав это, я роняю рукав, словно обжегшись, смотрю на него. Нет, нет, только не это.
– Ой, – бормочет Хлоя, роняя куртку. – Дешевый мусор.
Я собираю детали и прижимаю все к груди. Страстно хочу, чтобы все снова стало целым.
– Подожди-ка секунду, – она поворачивается. – Если ты собиралась на конвент, значит, у тебя есть пропуск, верно?
У меня холодеют жилы. Я трясусь.
– Да, конечно, есть. – Она сдирает плакат со стены, он сходит полосами. – Упс, не здесь. А может, здесь.
Она сбивает рамку с крючка, открывает ящики, вываливает одежду на пол. Я наблюдаю за ней, все еще трясусь, все еще обнимаю себя руками, потому что не хочу отпустить китель. Мой прекрасный уничтоженный китель папы.
– Хм, и куда ты их положила? – Хлоя поворачивается и замечает плакат, видит, как я бледнею, снова смотрит на плакат и срывает его со стены. За ним, засунув руку под рамку, находит мои пропуска на конвент.
Я подпрыгиваю.
– Верни!
– А иначе что? Побежишь жаловаться маме? – дразнится она и видит худшее: мои сбережения, перехваченные резинкой, и автобусные билеты в Атланту.
– А это еще что? – Ее голос звучит особенно радостно. – Билеты на «Грейхаунд»? Какая прелесть. Ой, нет. Упс.
Одним легким движением она рвет их надвое. А потом еще надвое, и еще, и еще, пока билеты, невозвратные билеты, по которым Сейдж и я должны были уехать в 6:30 утра, не превратились в горстку конфетти.
– Вот теперь отлично, а мы просто купим костюм получше. Спасибо. – Она берет связку банкнот и сует их в карман.
– Вы не можете. – У меня садится голос. – Вы не можете, иначе я…
– Иначе ты что? – ухмыляется Хлоя.
– Иначе я расскажу Кэтрин, что вы едете на конвент. Она вам не позволит. Я прослежу, чтобы она вас не пустила. – Я крепче прижимаю к себе китель папы. – Я… я…
Я никогда еще не противилась Хлое. Никогда не угрожала ей. Никогда в жизни. В какой-то момент она удивлена, что я рискнула. Потом моргает, ее лицо приобретает бесчувственное выражение так хорошо мне знакомое. Именно так она выглядела прошлым летом, когда спросила, с чего я взяла, будто нравлюсь Джеймсу, и как я могла настолько неправильно понять его доброту. Когда она выставила меня всеобщим посмешищем. Когда ответы все время вертелись у меня на кончике языка.
Но все ерунда по сравнению с этим. То была лишь разминка? А вот теперь у нее мои билеты на конвент, все мои сбережения, платье моей мамы. Ведь у нее же должно быть платье моей мамы, где еще ему быть? У Хлои все, что мне когда-либо хотелось иметь.
– Что ты сделаешь? – Она наступает на кучку из одежды, разбросанной по полу. – Если расскажешь маме, то и я ей расскажу все. Как, ты думаешь, она отреагирует, узнав, что ее падчерица гуляет с наркоманкой?
– Сейдж не…
– Или прогуливает работу?
– Я не прогуливаю!
– А кто тебе поверит? Ты ничто, Даниэлль. Ты никто. И никогда никем не станешь. Ни одно глупое платье этого не изменит. Ты всегда будешь чудачкой без друзей, чей папа умер.
Она толкает меня свободной рукой в плечо. Я отшатываюсь назад, пытаюсь поймать равновесие, но падаю прямо на мой мешок. Мешок, в котором осталась только прекрасная корона, которую смастерила Сейдж.
Раздается громкий треск, у меня сердце уходит в пятки.
– Хлоя! Каллиопа! Я дома! – кричит Кэтрин от входной двери.
Хлоя усмехается.
– Уже иду! – отвечает она, перебрасывает волосы за спину и выходит из моей комнаты.
Я медленно поднимаюсь, но все уже сделано. Мне даже не надо открывать мешок, чтобы знать, что я увижу внутри. Но все равно его открываю. Корона, на создание которой Сейдж потратила много часов, в осколках лежит на дне мешка. Я поднимаю несколько осколков, они хрустят между пальцами.
В горле встает ком.
За дверью раздаются шаги. Я поднимаю глаза как раз вовремя. Калли заглядывает в дверь.
– Элль, – робко начинает она и ахает. – Боже мой, что тут случилось?
Я сворачиваюсь калачиком, мечтаю, чтобы Черная Туманность поглотила меня, забрала отсюда. Крепко сжимаю глаза, горячие слезы обжигают щеки. Я хочу уйти, не хочу больше существовать.
– Элль?