Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - читать онлайн книгу. Автор: Наум Синдаловский cтр.№ 55

Вместе с тем в Петербурге было немало промышленных предприятий, которыми рабочие гордились и работать на которых считалось престижным. Это находило отражение в городском фольклоре. Об английском инженере Чарлзе Берде, основателе одного из старейших судостроительных предприятий в Петербурге, мы уже говорили в очерке «Кровное родство». Другим успешным предприятием, вошедшим в питерскую фразеологию, была Экспедиция заготовления государственных бумаг – фабрика, основанная в начале XIX века на левом берегу Фонтанки для изготовления бумажных денежных знаков, вексельных документов, государственных бланков, почтовых марок и других гербовых бумаг. По тем временам это был современный промышленный городок с казармами для охраны, домами для рабочих, производственными цехами, собственной типографией, литографией и другими сооружениями. Ныне это фабрика «Гознак». В XIX веке она пользовалась исключительным уважением и высочайшей репутацией. В Петербурге сложилась даже этакая шутливая формула ворчания при просьбе дать денег взаймы: «У меня не Экспедиция заготовления бумаг».

Промышленной революции, произошедшей в России в XIX веке, в немалой степени способствовало стремительное развитие железнодорожной сети. Для страны, раскинувшейся на многие тысячи километров по территориям сразу двух континентов – Европы и Азии, железные дороги превратились в кровеносные сосуды, поддерживающие жизнь могучего организма огромного государства. Железные дороги позволили не только упростить, удешевить и ускорить доставку сырья и вывоз готовой продукции, но и в значительной степени изменить социальный состав крупных промышленных центров. Миграционные процессы, до того носившие локальный характер и развивавшиеся в сравнительно незначительном ареале вокруг столичных и губернских городов, стали приобретать всеобщий характер.

Рост производства требовал все нового и нового привлечения рабочей силы. Это в свою очередь привело к росту численности городского населения. Петербург, который к моменту отмены крепостного права в 1861 году насчитывал всего полмиллиона жителей, к началу XX века занял четвертое место в мире по количеству населения, уступая лишь Лондону, Парижу и Константинополю. Причем, согласно переписи 1900 года, из полутора миллионов жителей столицы более половины составляли крестьяне, переселившиеся в Петербург из 53 губерний необъятной России.

Не считая пригородной железнодорожной колеи до Царского Села, первая полноценная железная дорога дальнего следования из Петербурга в южном направлении прошла по землям Псковской и Витебской губерний. Она и сегодня известна как Витебская. Благодаря этому, в Петербург в буквальном смысле слова хлынул поток сезонных, временных и постоянных рабочих. Судьба их складывалась по-разному Многие потрепанные жизнью и понявшие, что «Питер, кому дорог, а кому – ворог», вдоволь «напитирившись», возвращались в свои деревни. Особенно не везло юным беглянкам, мечтавшим избавиться от дедовских домостроевских порядков и обрести в большом городе личное женское счастье. Получалось это далеко не всегда. Чаще всего они возвращались в деревни с младенцами, прижитыми от неизвестных или отказавшихся от своих чад отцов. В деревнях о таких бедолагах говорили: «В Питер с котомочкой, из Питера с ребеночком».

Но многие все-таки выдерживали суровые испытания Питером и становились петербуржцами в первом поколении. Они растворялись среди горожан, ассимилировались, становились на ноги, образовывались, обзаводились семьями, рожали детей, создавали поколения – второе, третье… И сегодня, пытаясь обнаружить наши генеалогические корни, многие из нас могут с гордостью констатировать, что «псковский да витебский – народ самый питерский».

По наблюдениям остроумного и проницательного фольклора, петербуржцами в полном смысле этого слова становились не сразу. В одном случае о них можно было сказать: «Всякий – сам себе Исаакий», в другом – «Парголовский иностранец», как говорили о провинциалах с претензиями на рафинированных аристократов. Но все они были «граждане и гражданки от Купчина до Ульянки» и все, в конце концов, заслуживали одного общего собирательного имени – петербуржцы. В советские времена о них говорили: «Братцы-ленинградцы».

По законам языковой практики всякое собирательное имя предполагает его внутренне деление на самостоятельные составляющие, то есть на собственные, личные имена. В фольклоре такое конкретное имя может стать редким, но исключительно важным элементом фразеологической конструкции. Оно придает пословице или поговорке особую лингвистическую устойчивость. Персонифицированная фраза обладает удивительной особенностью. Она углубляет смысл сказанного, придает информации более убедительный, достоверный и доверительный характер. Если согласиться с тем, что фольклор – это душа города, то личное имя в фольклоре – это и есть та неуловимая субстанция, которая поддерживает в душе жизненную инерцию. Имя, по определению, обладающее первородной сакральностью, придает пословице дополнительную значимость. Оно сродни поцелую Бога на челе гения. Такая несмываемая мета дорогого стоит.

Попасть в пословицу или поговорку – большая привилегия и еще более высокая честь. Пословичный жанр настолько немногословен, что выбор строительного материала для создания устойчивой лексической конструкции весьма ограничен по определению. Для того чтобы попасть в половицу, слово должно обладать максимальной точностью и быть самым необходимым. А уж если выбор падает на личное имя, то, можно с уверенностью сказать, что оно достойно того. При этом неважно, какой оценочный знак это имя заслужило в истории. Для создания нарицательного образа фольклору годятся все имена как положительные, так и отрицательные. Равное право на продолжение жизни в городском фольклоре получили и великий полководец Кутузов, спасший Россию от наполеоновского нашествия, и бесславный генерал-губернатор Петербурга Эссен, которого считали олицетворением николаевской эпохи и говорили, что он ничего не делает не от недостатка усердия, но за совершенным неумением: «Пришел Кутузов бить французов» и «Эссен – умом тесен».

Яркими образными метафорами стали и многие другие имена, вошедшие в городскую фразеологию: «Петр, да не первый»; «Я что, Пушкин, чтобы много знать?!»; «Шаляпин непризнанный»; «Райкин нашего двора»; «Темен, как Ганнибал». Последняя лексема особенно характерна своим переносным значением, поскольку речь в ней идет вовсе не о цвете кожи знаменитого африканского предка Пушкина – арапа Петра Великого – Абрама Петровича Ганнибала, а о характеристике всякого невежественного или некомпетентного человека.

О некоторых именах мы уже довольно подробно говорили в связи со словосочетаниями «завод Чарлза Берда», «фабрика Максвелля», «завод имени Егорова». Но здесь эти имена не обладают понятийной или смысловой самодостаточностью и играют, скорее, вспомогательную роль, являясь всего лишь составной частью неделимого названия. Между тем у фольклора есть и другой опыт использования имени. В 1827 году некий предприимчивый немец Корнелиус Отто Шитт основал в Петербурге семейную торговую фирму по продаже вина. Дело оказалось выгодным, фирма процветала. К началу XX века, когда дело возглавил его внук Вильгельм Эдуардович Шитт, в Петербурге насчитывалось 37 винных погребов в самых различных районах города, от Невского и Вознесенского в центре до Забалканского и Сампсониевского проспектов на рабочих окраинах. Практически весь Петербург был опутан хорошо продуманной сетью рюмочных, распивочных, винниц, кабачков, закусочных и иных подобных торговых точек. Большинство из них располагались на самых выгодных местах: в угловых частях зданий, на людных перекрестках, возле заводских и фабричных проходных. С тех пор имя купца 1-й гильдии, коммерции советника и потомственного почетного гражданина города Василия Эдуардовича Шитта, как его звали в Петербурге, стало нарицательным и вошло в золотой фонд городской фразеологии: «Шитт на углу пришит» и «В Петербурге все углы сШиты».