Москва и жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Лужков cтр.№ 14

Короче, дело вышло так. В один из дней, работая в помещении, я решил на обед не ходить. Жара разморила. Дай, думаю, лучше вздремну.

А в том помещении еще накануне обнаружился один старикашка. В углу примостился. Лежачок там появился — хоть из необрезанных досок, но ровненький. Даже под голову, я еще удивился, наклонная плоскость сделана. Рядом ящик, банка с чаем, пара телогреек. Ну, пришел и улегся. А мне что, лежит и лежит, ничего не просит.

Разморенный жарой, я улегся прямо на бетонном полу. И уснул.

Проснулся от страшной боли в боку. Никак не пойму, в чем дело. Смотрю — рядом сапог. Поднимаю глаза: надо мной лейтенантик стоит, которого раньше здесь не видел. Это он меня бомбит сапогом в бок.

Поднимаюсь — все как в замедленной съемке — и неожиданно для него самого хватаю буквально за бока, поднимаю в воздух и швыряю на пол. Мой, кстати, любимый прием. У других сил не хватало, а у меня получалось. Все-таки второй разряд по гимнастике. Тренер говорил — хорошая реакция.

Тот с пола кричит: «Стреляй, стреляй!» — охраннику. Он сзади стоит и не шелохнется. Только затвор передернул. Я уж думал его заломать, но хорошо — удержался. Потому что он стрелять не стал. Видно, местный оказался, признал меня, что не зэк, а «вольняга». Но и лейтенант почувствовал, что получил не такую реакцию, как обычно имеют вертухаи от заключенных.

— Кто такой?! — кричит. — Пристрелю!

— У меня перерыв. Имею право.

Испуг, стыд, недоумение — не знаю уж, чего в его крике прозвучало больше. Как псих базарил: мол, дисциплину им разлагаю, устроил тут санаторий. Мне ничего не оставалось, как после каждой фразы его посылать. И он, грозя уволить, ушел. Больше, кстати, его не видел.

Испортил настроение, гад. Бок болит. Сон прошел. Возбуждение не остыло. И тут ко мне подсаживается этот дед:

— Думал, кобздец тебе. Рогатый еще фраерок. Могли грохнуть в натуре.

— Отстань, дед, — говорю. — Ты еще будешь мне… Так просто не получилось бы.

Хотя врал, конечно. Все могло кончиться трагически. Порядки в зоне установились те еще. Пришили бы за милую душу, а потом оформили бы как несчастный случай на производстве. И все — напрасно мамаша ждет сына домой.

— Во духарик! — не унимался дед. — А вроде не вольтанутый. Че понтуешься-то, в пузырь лезешь?

— Уйди, дед, — говорю. — Без тебя тошно. Собралось тут какое-то бакланье, еще учит.

— Это ты со мной так?

— А что, нет, что ли? Никто им отпора не дает. Вот и позволяют себе. Нет здесь настоящих, как их называют, законников, авторитетов, паханов. Одни мелочовочники.

Дед молчит — спешить ему некуда. Вообще там паузы приняты.

— А ты, пацан, не заметил, что летеха-то подгреб к тебе, а не ко мне? Ты на полу прикемарил, а у меня затончик-то постоянный, с кичарочкой. И он зенки лупал, а не подрулил, не пнул ножкой, летерок малахольный.

— Да он на тебя, наверное, рукой махнул.

— Не, пацан. Он боится. И ты тоже, будешь понтить — большой мандраж словишь. Мне ведь торпеде свистнуть только — по рогам надает как нечего делать.

Я приготовился ответить, но как-то осекся. Вдруг показалось, что сегодняшние злоключения могут на этом не кончиться. Дед предстал и впрямь какой-то своеобразный. Так посмотришь — кожа да кости. Худой, как велосипед. Лицо морщинами изрезано. Сморщенное яблоко. Коричневое, но это не загар. На вид лет семьдесят. И что особенно запомнилось: на этом вроде бы старческом, перерезанном морщинами лице — глаза не старца. Пронзительный, сухой взгляд.

В общем, решил лучше не связываться и, чтобы перевести разговор, спрашиваю:

— Дед, а сколько тебе лет?

— Чужие года не считай, своих не дочтешь.

— Не, ну скажи. Вижу, ты тут король. Законник.

— Скоко дашь?

— Ну… семьдесят…

— Обижаешь. Сорок семь.

— Надо же. Хорошо сохранился.

— Дошутишься.

Помолчали.

— А сидка небось не первая?

— Семнадцатая.

— Что? Тебя в сорок семь лет семнадцать раз сажали? И сколько же насидел?

— Двадцать один.

— Во стаж! Погоди, значит, сорок семь минус двадцать один… И, допустим, с шестнадцати… Так ты за всю жизнь на воле всего десять лет, что ль?

— Зато это мое время. У тебя такого времени никогда не было.

— Да мне и не надо.

— Не было и не будет. Потому как я себе хозяин. Не ишачу, на падлу кишки не рву. Этой грабкой, — он посмотрел на свою ладонь, — за всю жизнь тяжельше вафли груза не подымал. А ты раб позорный.

Тут я не сдержался:

— Дед, ты меня извини. О чем ты говоришь? Это вообще не место для жизни человека. Здесь все не так. Здесь вы народ подневольный. Постоянно в страхе перед начальством лагерным.

— Ну, запел. Да я рядом с тобой — вольная птица! Летаю по своему закону. Хоть в клетке, а положняком живу. Не пресмыкаюсь, как вы. Думаешь, на воле живешь? А протри шнифты, кудрявый. Повязан, как петух обхезаный. Сейчас учебой, потом горбатиться будешь. Бабец захомутает. Грызуны пойдут. Зачухаешься, у начальства чесать за ушами начнешь. Да это хуже кичмана.

Речь у него лилась смачная, увесистая и, что особенно удивило, совсем без матерных слов. Я, конечно, понимал блатнячок: как-никак в родном дворе многие прошли через зону. Взрослые, а потом и дети исчезали и возвращались, обогащая дворовый язык. Но слышал отдельные слова, а не умение думать и говорить на жаргоне, как дед. Основной его тезис сводился к тому, что общество, в котором мы живем, напрочь неправильное. Оно делает из людей крепостных, повязывает законами, специально придуманными для порабощения. И есть каста избранных, как бы рыцарский орден. Это люди «с правильными понятиями». Они не согласны с законами нашего общества, не признают власть, не работают, обычно не женятся и во всех случаях ставят воровскую честь выше жизни.

— Вот вы нас давите. И еще фуфло гоните, что у вас закон, а мы воры. Да, мы воры. Потому что ваш закон отрицаем! Теперь шевели мозгой: что ваша давиловка? Мусоров наслать, в кичман упечь. Это что, позор? Нет, честь для вора. Опустить масть не можете. А вор — дело фартовое. Тут не бабки важны, философия.

Он так и сказал — «философия», это я точно помню. Он говорил, что в лагере жизнь хоть и жестокая, но «без темнухи»: тут никто никому «дуру не гонит» по поводу равных прав. На воле же (у нас то есть) во власти такие кидалы, каких в зоне не сыщешь. По закону для всех равные права, а в натуре — для одного начальства. По закону люди хозяева, по жизни — рабы.

— Все у тя, пацан, в бестолковке перевернуто. Беспредел-то не здесь, а там (он показал наверх). Ты бы позенькал, какой рог в обкоме сидит. Ему место у параши, а он, если на кого зуб заимел, звонит куда надо — и вышка!