«Во время своего путешествия мне не удалось обнаружить ни единого друга Турции. Такого не существует. Большинство считает, что ее час настал. Некоторые полагают, что его можно отсрочить. Однако никто не высказал даже предположения, что ее можно сохранить сколько-нибудь длительное время. Я ни в какой степени не был подготовлен к такому согласию во мнениях»
[600].
А посему готовиться приходилось к реальной схватке за османское наследство и к невозможности реанимации «Крымской коалиции».
Вечером 10 (22) ноября спецпосланник правительства ее величества прибыл в Берлин, куда из своего провинциального уединения возвратился Бисмарк. В депеше Горчакову посол Убри описал беседу английского посланника с германским канцлером. Бисмарк разделял опасения Солсбери о том, что предстоящая конференция может окончиться неудачей. Но, по его мнению, это вовсе не означало, что возможные в последующем военные действия России против Турции сразу же затронут интересы Британской империи. Россия выступит всего лишь в роли исполнительницы решений Европы, и Германия ее не намерена оспаривать. Но если Россия овладеет Константинополем, беспокоился Солсбери, ведь тогда ее оттуда не выгонишь. На это Бисмарк заметил:
«Император Александр этого не хочет, и если даже Россия, побуждаемая стратегическими соображениями, займет турецкую столицу, то, будьте в том уверены, император Александр снова ее очистит и покинет»
[601].
В своих комментариях «Таймс» не скрывала разочарования итогами англо-германских переговоров, отмечая, что «лорд Солсбери говорил очень сдержанно о намерениях» Германии. Газета явно выражала надежду на большее участие Берлина «на стороне мира», с целью давления на русских, что может предотвратить вооруженное вмешательство Англии в конфликт
[602].
В Петербурге очень рассчитывали на то, что в Берлине Солсбери убедится в дружеских отношениях между германским и российским дворами. И Бисмарк вполне оправдал эти надежды.
24 ноября (6 декабря) 1876 г. германский канцлер выступил в рейхстаге по поводу обращенного к нему запроса о введении российским правительством нового порядка взимания ввозных таможенных пошлин золотом. Заявив, что Россия вправе изменять тариф по своему усмотрению, Бисмарк обрисовал ближайшую перспективу: если конференция сорвется, то Россия «выступит вперед одна», не требуя «от нас никакой услуги, а только нейтралитета, который вполне отвечает и собственным нашим интересам»
[603].
Далее канцлер заговорил о том, что Германия должна щадить своих граждан и не ввязываться в политику, не касающуюся германских интересов. В Восточном же вопросе Германия — наименее заинтересованная держава. По мнению Бисмарка, именно в этом и состоял истинный смысл слов, сказанных им на одном из парламентских обедов: он не станет советовать своему императору активно вмешиваться в Восточный вопрос до тех пор, пока в нем не затронут интерес, «который стоил бы здоровых костей хотя бы одного померанского мушкетера»
[604]. И вновь в Петербурге речь германского канцлера произвела самое благоприятное впечатление.
Император Александр и Горчаков выразили через посла в Берлине свою искреннюю благодарность Бисмарку. «Выслушав комплименты Убри, он сказал: “Хорошо, но теперь сделайте же что-нибудь для нашей торговли”, и пригрозил, что в случае упорства России в покровительственной системе Германия возвысит ввозные пошлины на русский хлеб». Ну, а далее разговор перешел к положению на Балканах.
В конце 1876 г. — начале 1877 г. Бисмарк неоднократно обсуждал эту тему с Убри. И всякий раз германский канцлер подчеркивал, что Россия может не сомневаться — в лице Германии она имеет надежного и верного союзника. Оперевшись на него, Россия сможет действовать более решительно, нежели это было в течение последних двадцати лет, прошедших после окончания Крымской войны.
Когда в конце декабря 1876 г. выяснилось, что Турция отвергает требования Константинопольской конференции и выбирает войну, Бисмарк весьма эмоционально обрисовал Убри перспективы развития событий:
«В результате сомневаться нельзя: Россия пойдет вперед, она должна идти; необходимо, чтобы она открыла пальбу. <…> Россия должна подготовиться так, чтобы обеспечить себе успех, и не делать ни шагу вперед, не удостоверясь в возможности полной и блистательной победы. <…> Я, вероятно, мобилизовал бы армию, не возвещая о том, не предупреждая Европу о намерении занять турецкие области (курсив мой. — И.К). <…> Теперь Россия должна действовать. Нельзя допустить, чтобы сказали, что она отступила перед турками. Это будет стоить человеческих жертв. Я первый скорблю о том. Причинит это вам и материальные потери, но они поправимы, и ваш министр финансов не должен колебаться принесением в жертву последней трети сумм, уже израсходованных. Такое колебание было бы плохим расчетом»
[605].
При этом Бисмарк отметил весьма благоприятные внешнеполитические обстоятельства для броска России к Константинополю и проливам
[606].
На одной из встреч с Убри Бисмарк даже заявил, что ему нечего более сообщить послу и он только хочет «просить у него инструкций» в зависимости от того, чего желает российское правительство: или оно намерено немедленно начать войну, или выиграть время и лучше к ней подготовиться, или же вовсе избежать войны. «Эти три исхода одинаково возможны, — рассуждал Бисмарк. Но он хотел бы знать, который из них наиболее отвечает видам русского двора, чтобы сообразовать с ним собственные поступки и расположить в его пользу общественное мнение Германии и Европы…»
[607]. «…С лисьей хитростью и ловкостью Бисмарк шел к тому, — писал С. Д. Сказкин, — чтобы дипломатически создать своим “друзьям”, русским, легкую дорожку к Константинополю»
[608].
Германский канцлер говорил Убри, что напрасно российская дипломатия так часто ссылается на Европу и ставит в зависимость от ее позиции свои отношения с Турцией:
«Когда Англия и Франция говорят сообща, то под именем Европы разумеют самих себя и как бы забывают о существовании других держав. Я знаю Россию, знаю Англию, знаю ту державу, к которой обращаюсь, но решительно не знаю того, что любят обозначать неясным термином Европа»
[609].