Александр Блок - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Новиков cтр.№ 28

Человек стоит в центре своей жизни. В центре того времени и пространства, что даны ему судьбой. В этой точке нет места для второго. Ни мать, ни жена, ни друг сюда ступить не могут. И в «душевной близи» сохраняется дистанция.

Было бы неточно назвать такой тип поведения эгоцентризмом. Стратегия эгоцентризма — успех или власть. И власти и успеха нередко добиваются волевые эгоцентрики средних способностей. Порой они опережают более талантливых собратьев. Но неизбежная плата за такое «продвижение» — ограниченность интеллектуального и эмоционального горизонта.

Стратегия же гения — полнота контакта с миром. И его сдержанность в чувствах продиктована художническим инстинктом. Надо сохранить эмоциональные ресурсы для новых отношений с новыми людьми. Чтобы продолжать постройку своего художественного здания, добавлять к нему новые этажи.

Блок конца 1904 года — уже архитектор. И своего стихового храма, и собственной повседневной жизни — при всем ее неизбывном трагизме, при всех постоянных и опасных изгибах, извивах…

Книга отделилась от автора, она живет собственной жизнью.

А он сам уже живет новой Книгой о Городе, которая начала слагаться еще зимой 1904 года, после знаменательной поездки в Москву. «Последний день», «Петр», «Обман» — это все пространство без Прекрасной Дамы.

Демонический «веселый царь» стережет Петербург. Женщина-блудница воздела руки над городом в страшном пророческом жесте. Пьяный карлик явился из весенних вод и заколдовал-заморочил девушку. Утро предвещает не новый день, а день последний, апокалиптический.

Есть свежий хаос, из которого предстоит творить гармонию.

К концу 1904 года две блоковских эпохи сталкиваются, наезжают друг на друга.

В декабре начинает писаться поэма «Прибытие Прекрасной Дамы». Многоголосая, с несколькими мелодическими ходами, с потоком певучих строф:

Но застревает поэма — как раз в том месте, когда по морю должна прибыть Она. На том же корабле автору еще мерещилась бочка, а в ней — не то ребенок, как в пушкинской «Сказке о царе Салтане», не то мохнатый щенок.

Не вписалась эта проза в готовую музыку. Придется разбить написанный текст на семь стихотворений и печатать их потом в разных журналах. В 1912 году автор поместит «Ее прибытие» с подзаголовком «Неоконченная поэма» в разделе «1905» второго тома собрания стихотворений, в примечании назовет поэму «слабой» и сообщит, что посвящена она «несбывшимся надеждам». Надеждам на революцию? И на нее в том числе.

А новые звуки приходят по вечерам — на Невском, или на Караванной, или на углу Гороховой и Малой Морской:

«Сон наяву» — такое стихотворение за десять лет до того было у Владимира Соловьева, тоже любившего оксюмороны. «И вслух тишина говорит мне: нежданное сбудется вскоре» — такие там есть слова. Блок сгущает оксюморонность, пропускает парадоксальный ток сквозь всю строфу.

Мало того, что сон «наяву», он еще и «электрический». Вроде бы от внезапно включенного света человек скорее пробудится, чем заснет, и все-таки… Кому не известно это ощущение от вечерней улицы большого города: все призрачно, как во сне, — и в то же время в высшей степени достоверно? За поэтической вольностью, вычурой — реальное чувство, переживаемое многими, вполне нормальными, разумными и трезвыми людьми.

Дальше. Кабаки и переулки — привычный маршрут для богемного гуляки. Но что это за «извивы» такие? Через лет восемь — десять автор, готовя издание 1916 года, призадумается над туманной строфой, заключит ее в скобки, подчеркнет «в извивах», но в итоге пометит на полях: «Придется оставить». Слово вошло в стих без спроса, без логического контроля. Тем сильнее музыка.

Под музыкальным напором прогибаются привычные смыслы и рождаются новые сочетания, действующие только здесь и сейчас. «Бесконечно красивых», «бессмертно влюбленных» — так не говорят, так не будут говорить никогда ^[18]. Это словесные аккорды, ложащиеся под настроение — авторское и читательское. И вслед за ними — форсирование эмоции. Дерзкое, на грани банальности:

(«В кабаках, в переулках в извивах…»)

Такого безоглядного восхищения урбанистической эстетикой, такого заразительного упоения городом как миром — еще не было. Брюсовский конструктивный опыт усвоен полностью, оттуда уже взять нечего. Потому двадцать первого октября Блок написал Сергею Соловьеву: «Год минул как раз с тех пор, как „Urbi et Orbi” ^[19]. начало нас всех раздирать пополам. Но половины понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь другого…»

Это «другое» — эмоциональная простота, которая дается Блоку и недоступна магу с острой бородкой.

Сама по себе простота ни хороша, ни дурна. Так же, как и сложность. Важен размах крыльев между ними, способность поэта быть и таинственно-загадочным, и предельно доходчивым.

Брюсов, углядевший десять лет назад «фиолетовые руки на эмалевой стене», ошеломивший читающую Россию моностихом «О, закрой свои бледные ноги», в дальнейшем нечасто выходил из берегов здравого смысла. Хоть и уговаривал он себя: «Я верю всегдашним случайностям», — не случайность, а логичность строит брюсовские образы, вычерчивает композицию стиха. Даже эротика у него математична: бесспорная женская красота рождает интенсивную мужскую страсть, которая потом неизбежно иссякает. Ни странностей, ни слабостей, ни мерехлюндий. Так и слова у Брюсова совокупляются по принципу целесообразности, согласуемости. Здесь нечего угадывать или домысливать.

Брюсов никогда не бывает «слишком» прост. Пушкинское «поэзия, прости господи, должна быть глуповата» — это не о нем. Но и сложность его — чисто филологическая: читателю надлежит знать определенный набор исторических и мифологических имен, ориентироваться во всемирной метрике и строфике. А такая сложность, когда слова сложены незаконным способом, у него исключительно редка.

Так начинается один из разделов брюсовской книги «Urbi et Orbi». «Святых безделий» — удачное сочетание. Но в целом Брюсов — слишком труженик, все у него по часам рассчитано. Блок в своих блужданиях по городу уже зашел дальше. Заглянул по ту сторону смысла, где слово — всё — становится музыкой.