Брежнев - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Млечин cтр.№ 136

Во время войны на территории санатория был госпиталь. С тех трагических лет сохранилось военное кладбище.

В санатории мало отдыхающих, которые друг друга почти не видят, зато множество вежливых людей в белых халатах. Здесь ни в чем не отказывают отдыхающим. Каждого называют по имени-отчеству. Имена помнит не только лечащий врач, но и сестры, и подавальщицы в столовой, и нянечки, и те, кто разносит неходячим больным еду в номера.

Впечатления от отдыха в Барвихе изложил в дневнике Александр Твардовский:

«Живу среди читающих газеты и даже редактирующих их, среди членов коллегий министерств, и повыше — маршалов, министров, крупных пенсионеров, коим по самой их сути полагается быть „политиками“, и никаких „дикуссий“, мнений, рассуждений о проживаемом времени, — как будто ничего не произошло и не происходит: уженье рыбы, домино, кино — и все. Разговоры на редкость однообразные, плоскошуточные, пустоутробные.

Время точно онемело, — в нем умолк нескончаемый затейник-оратор, а на место его словно бы никто не пришел, — как бы все в ожидании отсутствующего „старшего“.

Газеты вяло, по инерции взывают к кому-то о необходимости „убрать вовремя и без потерь“, регистрируют фестивали, матчи, встречи, обеды, но все без чего-то, — трудно сказать, без чего именно…»

Впрочем, власть заботилась и о духовной пище для аппарата.

Существовали театральная касса, снабжавшая высших чиновников и их семьи билетами на любые спектакли, специальная книжная экспедиция, которая обеспечивала начальство книгами (а в ЦК была еще своя отдельная экспедиция) и даже специальная книжка с отрывными талонами, которая позволяла ее обладателю раз в пять дней приобрести два билета в любом кинотеатре, но не позднее чем за полчаса до начала сеанса…

Система номенклатурных благ распространялась вплоть до райкома партии (в меньших, разумеется, масштабах). В областных центрах существовали спецполиклиники с больницами, продовольственные базы и спецстоловые, куда пускали по пропускам с фотографией. Причем обком партии и облисполком располагались в одном здании, но в столовой работники двух учреждений часто расходились по разным залам — партийцы, как высшая власть, обедали отдельно даже от советской власти… И еще был зал для самого высокого начальства. Отобедав и загрузив сверток с продуктами для семьи в багажник черной «Волги», областные и районные начальники рассказывали согражданам, какое им выпало счастье — жить при развитом социализме.

Когда Брежнев стал первым секретарем, в аппарате вздохнули с облегчением: конец нелепым идеям Хрущева, а с Леонидом Ильичом можно работать. «Ранний Брежнев» вел себя очень скромно по сравнению с «поздним Хрущевым». Он прислушивался к чужому мнению, не отвергал чужую точку зрения, позволял с собой спорить.

Его помощник по международным делам Александров-Агентов показал Брежневу понравившуюся ему цитату: «Нервный человек не тот, кто кричит на подчиненного, — это просто хам. Нервный человек тот, кто кричит на своего начальника».

Брежнев расхохотался:

— Теперь я понял, почему ты на меня кричишь. Леонид Ильич умел произвести впечатление, умел нравиться. Александрову-Агентову сказал:

— Знаешь, Андрей, обаяние — это очень важный фактор в политике.

Брежнев любил фотографироваться, знал, что фотогеничен. Поэтому ТАСС предоставило в его распоряжение фотокорреспондента — Владимира Гургеновича Мусаэльяна. Он сопровождал Брежнева в поездках, снимал его в кругу семьи и на отдыхе.

Генерал Василий Иванович Другов, тогда первый заместитель заведующего отделом административных органов ЦК, рассказывал, как после больших военных учений в Белоруссии на подведение итогов пригласили Брежнева.

Василий Другов опоздал на полторы минуты, вошел — за столом только два свободных стула. Сел на один из них. Открылась дверь, вошли Брежнев и первый секретарь ЦК Белоруссии Петр Миронович Машеров. Машеров занял председательское кресло, Брежнев сел рядом с Друговым. Тот сразу встал.

— Ты куда, Другов?

— Да я не свое место занял, Леонид Ильич.

— Сиди. А то если мне еще стопку нальют, я час разговаривать буду. Ты меня останавливай.

В те годы Леонид Ильич, не лишенный юмора, мог и над собой подшутить.

«Мне Брежнев понравился, — вспоминал начальник кремлевской медицины академик Чазов, — статный, подтянутый мужчина с военной выправкой, приятная улыбка, располагающая к откровенности манера вести беседу, юмор, плавная речь (он тогда еще не шепелявил). Когда Брежнев хотел, он мог расположить к себе любого собеседника. Говорил он с достоинством, доброжелательством, знанием дела».

Общительный и жизнерадостный Леонид Ильич любил собирать у себя компании. Одиночество ненавидел.

Чазов был поражен, когда Брежнев ему позвонил:

— Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение.

Чазов даже растерялся, настолько неожиданным было приглашение генерального секретаря. На даче в Заречье собрались Андропов, Устинов, Цинев, Цуканов, министр гражданской авиации Бугаев, начальник Девятого управления КГБ Антонов… Брежнев много шутил, оказался хорошим рассказчиком.

«Был он общителен, контактен, любил шутку, острое, меткое слово, да и сам умел пошутить, особенно во время застолий, — писал второй секретарь ЦК Грузии Петр Александрович Родионов. — Мог вдруг разоткровенничаться. Насчет того, например, как тяжело ему носить „шапку Мономаха“, что в голове под этой шапкой и ночью прокручивается все, над чем приходится думать днем. А думать приходится ой как много и о многом!»

Он был сентиментален. Любил вспомнить молодость.

«Мог и удивить, — вспоминал академик Георгий Аркадьевич Арбатов. — Так, когда бывал в настроении, особенно во время застолья (от рюмки, пока был здоров, не отказывался, хотя меру, насколько я могу судить, знал, во всяком случае на склоне лет), вдруг начинал декламировать стихи.

Знал наизусть длинную поэму „Сакья Муни“ Мережковского, немало стихотворений Есенина. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) участвовал в самодеятельной „Синей блузе“, мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он „играл“ (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами».

Под настроение Леонид Ильич иногда даже читал стихи собственного сочинения.

«Запомнилась „Баллада о комиссаре“, — писал Георгий Смирнов, — написанная в духе рапповского романтизма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком».

Он был готов сделать благодеяние. Например, вступился за главного режиссера театра на Таганке Юрия Любимова — правда, не по собственной инициативе, а с подачи своего референта Евгения Матвеевича Самотейкина. Брежнев позвонил первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, велел отменить решение о снятии Любимова с должности. И был очень доволен, когда Юрий Петрович поставил трогательный спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. При упоминании об этом спектакле Брежнев мог прослезиться…