Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - читать онлайн книгу. Автор: Фернан Мейссонье cтр.№ 47

Теперь я тебя отпущу, но тебе нужно покинуть территорию Алжира как можно быстрее, со всем тем, что у тебя на совести, если мы тебя еще раз возьмем, мы тебя тут же и прирежем.

Французское правительство неумно поступило, что оставило тебя здесь, и тебе повезло, как везет одному из тысячи, что мы тебя не схватили раньше.

Много раз мне и моей жене угрожала соседка Т., которая говорила нам: я на вас донесу, чтобы вас забрали.

Ввиду моего возраста я страдал морально и физически, я еще не оправился, и меня все еще беспокоит правый бок.

Мы приняли решение, я и моя жена, направиться в Консульство, которое нас отправило в лагерь Лабат в Квадратном доме.

Я рассчитываю уехать к госпоже Валлье, в Ницце (деп. Приморские Альпы).

Так что он оставался там два дня. «Допрос» и все такое. Они его наполовину задушили. А потом, два месяца спустя, он умер в Ницце. Печальный конец.

В 1956–1957 годах уже была здоровая гекатомба экзекуторов. Да, гекатомба. А мой отец хотел остаться. Все люди с нашей улицы, все европейцы уехали. Я ему говорил: «Тебе тоже надо бы уехать…» А он: «Я остаюсь: моя страна — Алжир!» Он жил в мире со своей совестью. Он достойно принимал свою должность главного экзекутора криминальных приговоров. Мой отец действительно ничего не боялся, кроме самолета, потому что там ему становилось плохо. Но опасность была не в самолете, а на улице! Нет, отец не видел опасности. Он ее не осознавал. Настолько не осознавал, что остался после независимости! Он верил — как в бреду — верил, что можно будет работать на юге Франции, как во время войны. Это письмо прокурору с вопросом, нельзя ли поделить Францию на две части, север для экзекутора Парижа, и юг для нас, это просто сумасшествие какое-то! Да, он хотел остаться в Алжире и пробыл там пять месяцев после независимости. При ФНАО и всех прочих. Это было от непонимания. Так вот, он остался. Думаю, что, потеряв свою страну, он более или менее сознательно провоцировал свою смерть. Для моего отца уехать, покинуть свою страну и отправиться в изгнание было равнозначно смерти. Думаю, что он бы хотел умереть в Алжире. Именно потому он остался. Шесть месяцев после независимости! Они о нем забыли, или же у них были другие козлы отпущения.

Моя мать до этого уехала в Ниццу. Она там купила небольшую квартиру-студию. Она вернулась в ноябре 1962. Вернулась, чтобы сказать отцу: «Да брось ты! Больше не осталось европейцев, все уехали, один ты остался!» И потом она потребовала от управляющего баром-рестораном заплатить ей за шесть месяцев, за которые он был должен. Мы отдали бар-ресторан в аренду одному парню. Он не заплатил. Значит, это был донос? А ведь мы знали этого типа. Но деньги, деньги! Так вот, моя мать идет к управляющему и говорит ему: «Ну-ка, я вам два раза писала…» Отец не заботился об арендной плате: арендаторы кто платил, кто не платил, это было не его дело… Управляющий сказал матери: «У меня не было времени вам ответить…» А назавтра, как нарочно, бах! к нам вваливается ФНАО. Это был донос! Хоп, анонимное письмо, а лучше телефонный звонок. Конечно, если ФНАО докладывают, вот, экзекутор, тот, который казнил… он еще в Алжире. Он живет по такому-то адресу. И бах! они приезжают.

Так что потом я решил, что отца сдал управляющий. Выгодное дельце: забирают моего отца и мою мать, и управляющий оказывается хозяином своему контракту. Никакой аренды, ничего. Самое страшное в том, что управляющий был братом одного из моих добрых друзей. Дерьмо… я не нахожу достаточно грубых слов, чтобы охарактеризовать этого негодяя, который донес на моих родителей, чтобы зацапать все их имущество. Однажды я встретил в Ницце его сестру. Тогда я почувствовал словно удар в сердце, увидев в их гостиной большое блюдо из меди, которое я купил моей маме на день Матери в 1953 году в Суссе, в Тунисе. Я подарил его маме. Она им очень дорожила. Тут я не сказал ничего. Мне стало слишком больно. Этого предателя я никогда больше не видел. На его счастье. Мне говорили, что он стал настоящим отребьем. Пусть знают алжирские французы: среди нас тоже были сволочи.

На следующий день после того, как они задержали моего отца, моя мать пошла к генеральному прокурору. Тот сделал все, чтобы отца освободили. Он позвонил в префектуру. Он сказал им, что отец должен рассматриваться как чиновник, выполнявший свой долг. В префектуре начальник полиции, араб, сказал моему отцу: «Ну, как же это вы! Вам же надо было первым! Вы должны были первым уехать из Алжира! А вы остались! Это же сумасшествие! Так что уезжайте из Алжира в двадцать четыре часа». И они его отпустили. Так вот. И мой отец, вместо того чтобы бежать в посольство — это его спасло — он возвращается домой, на нашу улицу! Тут уж люди ничего не понимали. Они думали, как? Его отпустили? Они задавались вопросом, не был ли отец членом ФНАО. А он что делает? Идет домой за парой бутылок белого вина. Это было сумасшествие! Потом он пошел к друзьям и только 1 декабря пошел в посольство. Оттуда его отвезли в лагерь Лабат, потому что ФНАО, потеряв его след, получило приказ его уничтожить и разыскивало его. Я узнал об этой истории только шесть или семь лет спустя, когда был на Таити.

На Таити все знали, какую должность я занимал в Алжире. Однажды Симона, моя жена, говорит мне: «Останься сегодня после обеда в баре, тебя хочет видеть один армейский офицер и один жандарм. Они знали твоего отца в Алжире, в центре Лабат, прежде чем его отправили во Францию через Красный Крест». И, стало быть, они пришли ко мне. Они мне сказали: «Вашему отцу повезло!»

Ему неслыханно повезло. Через десять минут после того, как он вошел в центр Лабат, в Квадратном доме, подъезжает джип с четырьмя так называемыми членами ФНАО, которые о нем спрашивают. Потому что официально они его отпустили. Но один звонок по телефону — и в игру вступают неконтролируемые банды ФНАО. Они его могут схватить и замочить, и никто ничего не знает. Человека разнесли на кусочки, он исчез. Да, моему отцу в его беде повезло. Если бы они задержали его вне центра, то наверняка бы замучили до смерти. Так вот, они спрашивают о Мейссонье. Французские военные им ответили: «Нет, мы такого не знаем. Тут нет Мейссонье». Они разговаривали минут десять, пятнадцать. «Нет, мы не знаем». Им пришлось уехать. Этот военный центр был как посольство. В посольство нельзя войти. Неприкосновенно.

Моя мать рассказывала мне об их отъезде оттуда через Буфарик, военный аэропорт, 6 декабря. Красный Крест, военный самолет. Так мой отец уехал. Он покинул Алжир, свою страну, вечером, в пижаме, пара носков, пара ботинок. Ему было нечего, совсем нечего надеть. Он уехал гол как сокол… Им выдали смену белья, и они сели в грузовик, накрытый брезентом Красного Креста. В этом грузовике — бронетранспортер спереди, еще один сзади — были мои родители, пять или шесть военнослужащих вспомогательных войск и беременная женщина. Офицер наказал военным, которые их сопровождали, защищать их в любых обстоятельствах, что бы ни произошло: «Вы их должны защищать, как собственных родителей. Они должны благополучно прибыть в Буфарик и сесть на самолет. Ни в коем случае вас не должны остановить и прикончить по дороге!» Потому что были проверки. Так что грузовик выехал из центра Лабат в направлении военного аэропорта в Буфарике, до которого было тридцать пять километров. И бах! на дороге патрульное заграждение. Контроль ФНАО: «Документы!» В грузовике страх был ужасен. Моя мать боялась за отца. «Харки» стучали зубами. У одного «харки», напротив мамы, были большие усы, которые дрожали, дрожали… этот бедняга натерпелся страху! потому что если бы они его схватили, они бы его замучили насмерть, они бы его зарезали. Через десять минут споров между шофером, французскими военными и ФНАО, хоп, грузовик поехал дальше.