Есенин. Путь и беспутье - читать онлайн книгу. Автор: Алла Марченко cтр.№ 78

На их листве первоначальной.

Понятен мне земли глагол,

Но не стряхну я муку эту,

Как отразивший в водах дол

Вдруг в небе ставшую комету.

Та к кони не стряхнут хвостами

В хребты их пьющую луну…

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Можно, конечно, истолковать нежнейшие эти стихи как лунную вариацию на выпавший из метафорических орнаментов «Пантократора» космический мотив. Последняя из поэм библейского цикла и это коротенькое четырехстрофное стихотворение связаны не только «струением» и «переструением» фигуральностей: солнце – луна – звезды – кометы в их отношениях с глаголами земли, – но и единством места и времени их создания. Но это будет упрощенное и упрощающее истолкование. «Земли глагол» слишком властно рифмуется здесь с державинским, предсмертным: «Глагол времен, металла звон…», чтобы на их смысловой перекличке не задержать внимание. Втянут в «круг лунного вращения» есенинский Пугачев: он, как и лирический герой воздушной вариации, не может стряхнуть муку нездешней души («Под душой так же падаешь, как под ношей»).

Забегая вперед, отметим: из двух процитированных вещей, созданных в самом конце 1919 года, через несколько лет, как куст из почки, проклюнутся две самые читаемые книги Есенина. Из «Хулигана» – книга Черной Жабы, «Москва кабацкая», из снежной миниатюры – книга Белой Розы, «Стихи 25 года», лейтмотив которой – струение и переструение образа снега:

«Снежная замять дробится и колется»,

«Синий туман. Снеговое раздолье»,

«Плачет метель, как цыганская скрипка»,

«Снежная равнина, белая луна»,

«Свищет ветер, серебряный ветер в шелковом шелесте снежного шума».

Правда, «Хулигана» в состав «Москвы кабацкой» Есенин не включил. Видимо, потому, что текст не соответствовал ее «климатическому стилю». Лирический герой этого стихотворения хотя и «хулиганствует», но не в тесном пространстве городского кабака. И тем не менее даже А. К. Воронский, критик умный и к Есенину расположенный, считал эту вещь не только поэтизацией хулиганства, но и прологом к «Москве кабацкой». К поэтизации «ресторанного хулиганства» внутренний сюжет самого популярного из прижизненных сборников Есенина не сводится. И все же, когда в «Анне Снегиной» автор называет героя поэмы, фактически своего двойника, «знаменитым поэтом», ссылаясь на стихи «про кабацкую Русь» (хотя действие «Анны…» начинается в первое послефевральское лето, когда Есенин ничего похожего на кабацкие стихи не писал и не издавал), это и не натяжка, и не преувеличение. В годы нэпа «Москву кабацкую» читает чуть ли не вся Россия – «от красноармейца до белогвардейца». Вот как объяснил этот феномен один из самых проницательных современников поэта: «Всякая завершившаяся успехом революция есть перестройка не только внешних форм, но и переустройство психики. Совершенно естественно, что эти операции сопровождаются определенным чувством боли, которую лучше всего охарактеризовать как боль перестройки и которая ощущается всеми слоями общества. Есенин за всех сказал об этом мучительном и неизбежном чувстве, которое он испытал во всей полноте, и вот за это его любят если не все, то столь многие».

Высказывались, конечно, и другие суждения. Неистовые ревнители пролетарских идеологических ценностей истолковали стихи про кабацкую Русь как подкоп под советские устои. Дескать, упадочные стихи Есенина – не что иное, как «ушедшая в кабак контрреволюция». Но почитателям поэта, осаждавшим «Стойло Пегаса», приходившим загодя, чтобы занять хотя бы стоячее, в дверях, место, когда Есенин «всю ночь, до зари, напролет» читал сначала «Хулигана», а потом, по возвращении из Европы-Америки, и остальные стихи кабацкого цикла, до идеологических запретов, спущенных сверху, не было никакого дела.

Мемуаристы, за редкими исключениями, а вслед за ними и биографы поэта утверждают, что прообразом «русского кабака» в цикле «Москва кабацкая» является «Стойло Пегаса». Доля истины в этом есть: поэту (в итоге) действительно не пошел впрок грубо-богемный стиль бытового поведения, ходом вещей сложившейся в «кафейный период» в имажинистском клане. В «Стойле…» «всю ночь напролет» не только читали (с эстрады) стихи, но еще и хорошо-крепко пили-гуляли. Есенину же водку, точнее, спирт подносили безотказно – как процентную добавку к «артельному паю» за делающие сборы выступления. И все-таки это слишком общий, опускающий подробности вывод. Совокупность фактов говорит скорее о том, что в первые два года существования «Стойла» (с осени 1919-го до осени 1921-го) Есенин проводил здесь нетрезвые ночи ничуть не чаще, чем остальные имажинисты. Да и пил он в те годы не запойно, а от случая до другого случая. Уже по одному тому не «назюзюкивался», что пить один на один с самим собой и не любил, и не умел, а Мариенгоф, с которым Сергей Александрович в те поры не расставался, «употреблял» умеренно. Питие без меры, до бесчувствия не соответствовало его амплуа – амплуа русского денди послереволюционного образца. Со стороны дендизм по-советски выглядел слегка комично: «холеный Пьеро с Арбата с точеным застывшим лицом и крепким набрильянтиненным пробором». Но Анатолий Борисович на себя со стороны не смотрел. Другое дело, что уже тогда, в почти трезвое время, у Есенина бывали случаи патологического опьянения. Если неожиданный и не зависящий от количества «принятого» припадок заставал его в дружественной компании, он отключался, засыпал. Но если компания была враждебной или казалось таковой, начинал скандалить, задираться и задирать. Однажды в «Кафе поэтов» в мае 1920-го даже дал пощечину литератору, публично, при всем честном народе, покритиковавшему его стихи, за что был на некоторое штрафное время исключен из Союза поэтов. И все-таки ни в 19-м, ни в 20-м, ни в 21-м ни запойным пьяницей, ни алкоголиком он не был. Вот что пишет в своих литературных мемуарах Вадим Шершеневич, и его свидетельству можно верить, поскольку как раз в эти годы внешняя жизнь Есенина проходила у него на глазах: «До встречи с Дункан я редко видел Есенина нетрезвым. Пожалуй, один раз. В день его рождения или рождения Анатолия у нас было выступление в Политехническом. После выступления мы должны были ехать в квартирку в Богословском переулке около театра бывшего Корша, где жили Толя и Сергей. Есенин закончил выступление раньше и уехал хозяйничать. Когда мы приехали к полуночи, то хозяин, обняв собачью шею, спал на полу. Это был единственный случай, когда я его видел пьяным. Я даже помню один разговор с ним. У меня в это время было большое горе. Трагически погиб человек, которого я долго любил. О смерти я узнал из газет, и еще несколько дней после смерти этой женщины я получал от нее, уже мертвой, письма. Письма из Киева до Москвы шли дольше, чем пуля от дула до виска. Тогда я много пил, и Есенин меня ругал».

Владислав Ходасевич – а он, пусть и со стороны, своими глазами наблюдал, как неохотно пересаживался Сергей Есенин из увитой полевыми цветами полумаскарадной, клюевской работы, телеги в словесный экипаж имажинистов, – писал в «Некрополе»: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача». Мариенгоф, разумеется, предлагает к размышлению прямо противоположную версию. Дескать, Есенин примкнул к ним, потому что это было ему удобно. На самом же деле речь надобно вести не об удобстве, а о выгоде. Словесный экипаж имажинизма (под черным мариенгофским вымпелом) потому и не опрокидывался так долго, что общественный договор (противоестественный с точки зрения высокой литературы), объединив имажинистов в «Ассоциацию вольнодумцев», был выгоден всем ее членам. Несмотря на мелкие неудобства каждого в отдельности. Вот что пишет такой серьезный, не склонный к преувеличениям есеневед, как Сергей Владимирович Шумихин: