В ожидании Божанглза - читать онлайн книгу. Автор: Оливье Бурдо cтр.№ 15

— До скорого, мои милые! — кричала Мамочка, махая им вслед, как шлют уходящему поезду последний привет.

Посещали ее также и женщины; этих было поменьше, и они приходили, как правило, чтобы выпить чаю и послушать Мамочкины рассказы о ее прежней жизни. И всегда сопровождали эти рассказы восхищенными охами и ахами, глядя на нее во все глаза, потому что Мамочкина жизнь вполне заслуживала такого отношения. Даже медсестры ухаживали за ней заботливее, чем за другими: в отличие от остальных пациентов, она была способна выбрать еду в больничном меню и погасить свет перед сном; ей даже позволяли курить в палате, только при закрытой двери. В общем, казалось, что ее состояние улучшается, и все как-то забыли о том, что ее крыша может съехать в любой момент.

Однако проблема была не только в Мамочкиной крыше, но и в нашей домашней, под которой тоже царил ералаш, и еще неизвестно, чей был хуже — Мамочкин или наш. Нам пришлось сортировать и раскладывать по коробкам тонны воспоминаний, а некоторые из них выбрасывать на помойку. И вот это было тяжелее всего. Папа подыскал на нашей же улице съемную квартиру, но гораздо более тесную, так что все окрестные помойки оказались доверху забиты нашими пожитками. Мусор приходил нам помогать, но, вопреки своему прозвищу, не мог выбросить ни одну мелочь; он то и дело вытаскивал из мусорного мешка ту или иную вещь, поучая нас:

— Это нельзя выбрасывать, оно еще может пригодиться!

И таким образом сводил на нет работу, с великим трудом проделанную нами. Это было очень грустно, потому что приходилось вторично запихивать в мешок лишние вещи и вторично прощаться с ними. «Сохранить их все невозможно, в новой квартире им не хватит места, это показывает простой математический расчет», — говорил Папа, а уж он-то знал толк в математике. Даже я и то давно уразумел, что нельзя перелить всю воду из ванны в одну пластиковую бутылку. С математикой не поспоришь, но Сенатор ее не признавал и говорил, что все это лишено здравого смысла.

С тех пор как Мамочка попала в больницу, Папа держался очень мужественно, всегда улыбался, проводил со мной много времени за играми и беседами, продолжал давать мне уроки истории и искусства, учил испанскому языку, для чего включал старый кассетный магнитофон с повизгивающей пленкой. На этих уроках он звал меня «сеньор», а я его — «гринго», и мы пытались устраивать корриды с Мамзель Негоди, размахивая перед ней красным полотенцем, но дело никак не шло: плевать она хотела с высокого дерева на наше полотенце, так же как прежде — на наш хронометр. Сначала она пялилась на него, потом качала головой на длинной шее, делала разворот и удирала куда-нибудь подальше. Да, Мамзель оказалась никудышным быком, да и что с нее взять — ее воспитывали совсем не для того, чтоб убивать. Как и предполагалось, мы с Папой навели порядок в гостиной, а потом перекрасили в ней стены, и поскольку квартиру уже продали, он мне разрешил выбрать для этого любые краски: все равно, мол, нам здесь не жить, так какая разница. И тогда я выбрал цвет гусиного гуано — это Мамзель Негоди, поскольку она птица, помогла мне определиться. Мы с Папой долго смеялись, воображая, как новые владельцы войдут в эту мрачную, невзрачную гостиную.

А еще он часто водил меня в кино; там, в темноте, он мог плакать сколько угодно, думая, что я этого не замечаю. После сеанса я очень даже ясно видел его покрасневшие глаза, но притворялся, будто все нормально. Правда, в момент переезда он дважды дал слабину, заплакав средь бела дня. А плакать средь бела дня — это совсем не то что лить слезы в темноте, это уж такое горе, какое не спрячешь. В первый раз это случилось из-за фотографии, единственной, которую Мамочка забыла спалить. Снимок был не так чтобы удачный и красивый; его сделал Мусор, запечатлевший нас троих, вместе с Мамзель, на террасе в Испании. На нем Мамочка весело хохотала, взобравшись на каменный бортик, ее развевающиеся волосы почти закрывали лицо; Папа грозил пальцем фотографу, видимо не разрешая ему нажимать на спуск; я стоял с закрытыми глазами, почесывая щеку, а Мамзель Негоди и вовсе повернулась задом, потому что ей и на это было плевать. Снимок получился смазанным, даже пейзаж за нашими спинами и тот лишь смутно угадывался. В общем, вполне банальная фотка, но она была последней, единственной, которая не улетучилась вместе с дымом. Вот почему Папа заплакал средь бела дня — ведь от былых счастливых дней нам только и осталось, что это несчастное фото. А во второй раз он заплакал в лифте, после того как передал ключи от квартиры новым владельцам. Правда, сначала, еще на пятом этаже, мы с ним плакали от смеха, вспомнив их лица, когда они застали нас за игрой в шашки на клетчатом полу передней, а по квартире с безумными криками металась большая птица. Но апофеозом стал тот момент, когда они с кислой миной поблагодарили нас за мрачную невзрачную окраску гостиной. Однако уже на третьем этаже Папин смех зазвучал не так весело, а на первом и вовсе перешел в протяжные горестные всхлипы. Он еще долго стоял в кабине лифта, а я ждал его на площадке, перед закрытой дверью.

Новая квартира была вполне миленькой, но не такой веселой, как прежняя. В ней имелось всего две спальни, а коридор был настолько узкий, что, встречаясь в нем, мы терлись о стены, и вдобавок такой короткий, что и разбежаться негде, сразу утыкаешься носом во входную дверь. От растительного посудного шкафа остался один плющ, сам шкаф оказался чересчур громоздким. Поэтому плющ расположился на полу, а шкаф на свалке, и вид у обоих был довольно жалкий. Затем нам пришлось решать сложную головоломку: как втиснуть в гостиную большой синий стеганый диван, два низких кресла, столик-песочницу и дорожный сундук. Мы их ворочали из угла в угол, во все стороны, и только много дней спустя, поняв, что все сохранить не удастся, сослали сундук гнить в подвале. Наш большой круглый стол тоже никак не влезал в столовую, пришлось заменить его маленьким, но теперь уже нельзя было принять ни одного гостя. Главное место ожидало Мамочку, еще три предназначались для Папы, меня и Мусора, потому что он, несмотря на все свои усилия, никак не мог установить тарелку и приборы у себя на животе, где они, хоть тресни, не хотели держаться. То есть держаться-то они держались, но стоило положить на тарелку какую-нибудь еду, как все это съезжало на пол. В моей спальне стояла только одна кровать — средняя; самая большая не оставила бы ни сантиметра площади для моих игр. Мы с Папой могли по-прежнему играть в дартс, метая стрелки в Клода Франсуа, но расстояние было таким мизерным, что все они неизбежно попадали ему в голову. Даже Клод Франсуа выглядел менее комичным в этой квартирке. Большие горшки с травами уступили место крохотной баночке с мятой, для коктейлей Мусора и Папы. Ванная была до смешного тесной. Мусор не мог в ней ни повернуться, ни свободно вздохнуть, он выходил оттуда весь потный, бочком, как краб, и красный, как омар. Всякий раз, как он там что-нибудь ронял и пытался поднять упавший предмет, мы слышали его ругательства, а когда он сыпал проклятиями без остановки, это означало, что он уронил еще несколько других. Принять у нас душ он вообще не мог, это для него было проблемой почище военной службы. Что же касается прусского кавалериста, то беднягу бесцеремонно поставили на пол в коридоре, прислонив к стенке, в полном небрежении к его рангу. Он одержал столько блестящих побед, его мундир был украшен столькими наградами, и вот теперь заканчивал свою жизнь, как вульгарная половая тряпка, у плинтуса, откуда мог смотреть только на раскладную сушилку, увешанную носками и трусами; от одного его вида я впадал в жуткую хандру. Впрочем, виды в этой квартире угнетали всех, не одного меня: окна выходили во двор-колодец, где было темно, и можно было глазеть на соседей в окнах напротив, снующих взад-вперед у себя дома. Вернее, это как раз они глазели на нас как на психов, когда мы с Мусором играли в «разевайку», ставили ему тарелки на пузо или еще когда Мамзель спозаранку принималась за свои вокализы и будила весь дом. Ей удавалось в два крика и три секунды зажечь свет во всех квартирах одновременно. Мамзель тоже одолевала хандра, она непрерывно долбила клювом стены, словно хотела их раздвинуть, наделала в них дыр и скучала так, что иногда дрыхла стоя даже средь бела дня. В общем, что ни возьми — и Мамочкину крышу, и нашу теперешнюю, — этот переезд никому не доставил радости.