Корней Чуковский - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лукьянова cтр.№ 232

Лето принесло хорошие новости исторического масштаба: фашистов изгнали со всей территории СССР. И плохие семейные новости: Лидия Корнеевна пыталась вернуться в Ленинград, однако столкнулась с противодействием Большого дома. Ее друзей начали таскать на допросы, выясняя, зачем она вернулась; квартиру не возвращали под предлогом того, что Л. К. не эвакуированная, а сама переехала в Москву еще до войны… Стало ясно: жить в родном городе ей не позволят. Стало ясно и то, что никакой новой свободы не предвидится; что у власти те же палачи, что и в годы репрессий. Лидии Корнеевне пришлось обустраиваться в Москве, которую она никогда не любила. Из Ленинграда она писала отцу: "Тут многие о тебе спрашивают, и отношение такое, как до, – и по существу, и по форме. 10 раз в день мне говорят: «Ну, у Вас-то все выйдет, ведь стоит Вам назвать свою фамилию»". Однако не случайно в письме стоит это курсивное «до»: теперь, после Чуковский уже ошельмован, и фамилия ничем не поможет; просто в медленно возвращающемся к жизни Ленинграде еще жили старыми понятиями.

Все, на что не хватало сил в дни отступления и сбора сил для отпора врагу, – шпионаж, поиски внутреннего врага, закручивание гаек в области культуры – все возобновилось уже к концу 1943 года. Уже тогда «в докладной за подписью начальника управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова, его заместителя А, А. Лузина и заведующего отделом художественной литературы А. М. Еголина прозвучала идея „принятия специального решения ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах“», – писал Денис Бабиченко в статье «Жданов, Маленков и дело ленинградских журналов» (Вопросы литературы. 1993. № 3).

В следующие месяцы было подвергнуто уничтожающей критике несколько произведений разных авторов, некоторые книги запрещены. Запретили сборник Асеева «Годы грома», причем Асеева, как и Чуковского, вызывали в ЦК и объясняли, что его книга вредная. Вызывали в ЦК ВКП(б) и Сельвинского, стихам которого посвятили специальное постановление Секретариата ЦК. Зощенко поносили за повесть «Перед восходом солнца», Федина – за книгу «Горький среди нас», якобы искажающую облик великого писателя. Отдельно травили Довженко – за «националистическую» киноповесть «Украина в огне». «2 декабря 1943 года секретариат ЦК принял закрытое постановление „О контроле над литературно-художественными журналами“, обвинив управление пропаганды и агитации ЦК в „слабом контроле“ за выпускаемой в стране литературой», – пишет Бабиченко. В феврале 1944 года на IX пленуме Союза писателей Фадеева отправили в отставку с поста председателя правления союза, а «вредных» писателей публично раскритиковали. В августе отдельного разноса удостоился журнал «Знамя».

В 1992 году журнал «Родина» опубликовал «Информацию наркома государственной безопасности СССР В. Н. Меркулова секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову о политических настроениях и высказываниях писателей». Политические настроения и высказывания зафиксированы подробно, обильно – и, кажется, со стенографической точностью. Доклад—точнее, донос – датирован 31 октября 1944 года и посвящен реакции литературной среды на «общественное обсуждение и критику политически вредных произведений писателей Сельвинского, Асеева, Зощенко, Довженко, Чуковского и Федина». Агентура доносила, что критика эта вызвала «резкую, в основном враждебную, реакцию со стороны указанных лиц».

В агентурных донесениях отмечались мрачные настроения литературных деятелей: «Сейчас невыносимо душно стало» (Голубов). «Вся литература у нас – литература казенная». «Почва не та. Не плодородная, не родящая почва» (Асеев). «Советская литература сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон», «все по указке, по заданию, под давлением» (Зощенко). «Современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково» (Федин). «На особое улучшение (в смысле свободы творчества) после войны для себя я не надеюсь, так как видел тех людей, которые направляют искусство, и мне ясно, что они могут и захотят направлять только искусство сугубой простоты» (Сельвинский). «Вырождение литературы дошло до предела» (Кассиль). «Я не могу и не хочу быть участником прикладной литературы, а только такая литература сейчас легальна», «бедственно положение писателя, очевидца и участника грандиозных событий, у которого, тем не менее, запечатан рот, и он не может высказать об этих событиях своей писательской правды» (Гладков).

Писатели бранили практику партийного управления литературой, тупость и ограниченность людей, поставленных ею управлять. Резче всего высказался поэт Шпанов, автор «вредной» пьесы «Медальон»: «Литературой управляют кретины». Писатели и поэты говорили о желании руководства сделать из литературы «аракчеевские поселения» (Уткин), «подсобное хозяйство в политике» (Гладков). Даже верноподданный критик Лежнев сердился: «Произносятся патетические речи на собраниях, писателей зовут писать, но ведь над этими речами смеются, потому что знают – в ЦК всякое свежее слово задержат. В результате люди устают от битья, перестают писать и разлагаются. В этом я вижу главную причину того, что наша литература не развивается. Она и не может развиваться в этом узком круге, который ее душит. Люди боятся писать, потому что их могут „проработать“».

Писатель Лидин страстно говорил о малочисленности пишущих, о том, что нужно беречь этот «крохотный золотой фонд» – а вместо этого им распоряжаются бездарно: «А сколько за годы войны выведено писателей из строя, сколько совершено моральных убийств! Я не говорю о Чуковском, за которым, возможно, водятся политические грехи. Но вот Зощенко, написавший одну плохую повесть… Достаточная ли это причина, чтобы человеку переломить хребет, похоронить его морально, ославить на весь мир?.. Нет, литературу у нас не любят. С писателями обращаются как с принципиальными врагами или поденщиками, казня их лютой казнью за всякую вольную или невольную ошибку».

А вот Эренбург, что интересно, политических грехов за Чуковским не видел – «другое дело Асеев, он написал во время войны антивоенные вещи, и ему за это влетело». Но в проработках, которым подверглись коллеги, он ясно различал «административный произвол» и возмущался тем, что одна статья в «Правде» или «Большевике» (именно «Большевик» бранил Зощенко) перекрывает писателю дорогу к публикации, – «и это ставит писателей в страшное положение общественного остракизма без видимой вины». Шкловский говорил: «Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов все настолько притупилось, что уже не чувствительны к ударам. И, в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет». И он, и Уткин упоминали, что после Асеева, Зощенко, Чуковского, Сельвинского – попытка уничтожить Федина уже не состоялась, всем просто надоело.

Обширная часть доклада наркома посвящена Чуковскому. Запись агентов удалась: со страниц доноса звучит живой, сердитый тенор писателя.

"Положение в советской литературе Чуковский определяет с враждебных позиций: «…В литературе хотят навести порядок. В ЦК прямо признаются, что им ясно положение во всех областях жизни, кроме литературы. Нас, писателей, хотят заставить нести службу, как и всех остальных людей. Для этого назначен тупой и ограниченный человек, фельдфебель Поликарпов. Он и будет наводить порядок, взыскивать, ругать и т. д. Тихонов будет чисто декоративной фигурой… В журналах и издательствах царят пустота и мрак. Ни одна рукопись не может быть принята самостоятельно. Все идет на утверждение в ЦК, и поэтому редакции превратились в мертвые, чисто регистрационные инстанции. Происходит страшнейшая централизация литературы, ее приспособление к задачам советской империи».