Корней Чуковский - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лукьянова cтр.№ 124

Генезис «Тараканища» – длинная история, заслуживающая отдельного рассмотрения. Любой мало-мальски начитанный человек моментально установит интертекстуальные связи между героем Чуковского и многочисленными тараканами русской литературы, непременно сделав акцент на творчестве капитана Лебядкина (вот-вот, и «Крокодил» тоже отсылка к Достоевскому!). Можно и у Чуковского в дневниках и статьях найти немало тараканов («Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан» и т. п.), можно обсудить образ таракана в русской литературе и даже посвятить ему отдельное исследование, но эти игры мы оставим тем, кому они интересны.

«Тараканище» вызывало и продолжает вызывать у читателей исследовательские устремления совершенно другого плана: эту сказку – более чем какое бы то ни было произведение детской литературы – принято трактовать как политическую сатиру. О давней традиции искать в невинных сказках злободневную подкладку мы уже говорили выше, в главе «Интеллигенция и революция», и поговорим ниже – там, где речь пойдет о борьбе с «чуковщиной».

Кто и когда впервые обнаружил сходство Сталина с Тараканищем – неизвестно. Сразу несколько литературоведов, не сговариваясь, указывают на тождество «тараканьих усищ» у мандельштамовского Сталина и «тараканьих усов» у героя сказки. К моменту развенчания культа личности миф об антисталинизме сказки Чуковского уже цвел махровым цветом, о чем есть запись в дневнике К. И. (Казакевич доказывает ему, что Тараканище – это Сталин, а Чуковский отпирается).

Елена Цезаревна Чуковская даже посвятила этому мифу статью «Тень будущего», где писала: «Вряд ли в те годы Чуковский, далекий от партийных дел, даже слышал о Сталине, чье имя начало громко звучать лишь после смерти Ленина и загрохотало в сознании каждого в конце 20-х годов. „Таракан“ – такой же Сталин, как и любой другой диктатор в мире… Очевидно, будущее бросает тень на настоящее. И искусство умеет проявить эту тень раньше, чем появится тот, кто ее отбрасывает».

Сталин стал Генеральным секретарем ЦК РКП(б) совсем незадолго до выхода «Тараканища» в свет – 3 апреля 1922 года – и действительно довольно долго оставался в тени. Воистину талант умеет уловить тончайшие колебания атмосферы, а потому способен предсказывать и прогнозировать; это не первый и не последний случай подобного предвидения у Чуковского.

Кстати, даже атмосфера ужаса и террора в «Тараканище» передана превосходно: «И сидят и дрожат под кусточками / За болотными прячутся кочками / Крокодилы в крапиву забилися /Ив канаве слоны схоронилися. / Только и слышно, как зубы стучат, / Только и видно, как уши дрожат». Есть в сказке и приметы послереволюционных лет: «А лихие обезьяны / Подхватили чемоданы / И скорее со всех ног / Наутек…»

Любопытно и то, что Сталин сам коротко пересказал сюжет «Тараканища» в речи, посвященной разоблачению правых уклонистов и произнесенной на XVI съезде партии в 1930 году (Чуковский знал об этом и называл Сталина «плагиатором» – тот не сослался на авторство). Подробному анализу сталинской речи посвящена статья М. Липовецкого «Сказковласть: „Тараканище“ Сталина» в «Новом литературном обозрении»; отсылаем читателя к ней. И. В. Кондаков также цитирует и анализирует сталинское выступление в своей статье «Лепые нелепицы». Этот автор усматривает даже в «Тараканище» и «Мойдодыре», вышедших одновременно, в конце 1922 года (по обычной издательской практике, год проставлен 1923-й), некий ответ Льву Троцкому – точнее, его осенним нападкам на Чуковского.

Наркомвоенмор, желавший быть еще и литературным демиургом, осенью 1922 года разбранил в «Правде» книгу Чуковского о Блоке и проехался по опубликованному Толстым злополучному письму. В 1923-м обе статьи вышли в составе книги «Литература и революция», куда вошла и статья о Чуковском 1914 года, полная отборной ругани.

Напомним: «критик всесторонне безответственный», «второстепенные стишки», «статья о футуристах, кривляющаяся и гримасничающая, как все, что он пишет», «юнкерская непринужденность», «теоретическая невинность», «ведет в методологическом смысле чисто паразитическое существование», «беспомощные отсебятины»… и так далее, в том же духе, на много-много страниц… Под конец автор еще инкриминирует критику «ненависть к Горькому» и отождествляет К. И. со «скверной эпохой, чтоб ей пусто было!». За долгие годы нелюбовь Троцкого к Чуковскому не выветрилась – лишь возросла. Как до революции никому не известный марксист поливал Чуковского бранью, так и после революции, уже будучи государственным лидером, не изменил себе. Критику Чуковского нарком-литературовед считал «нестерпимой», о «Книге об Александре Блоке» отозвался так: «…этакая душевная опустошенность, болтология дешевая, дрянная, постыдная!» В статье «Мужиковствующие» долго топтался на фразе из письма Чуковского Толстому «…и ни своих икон, ни своих тараканов никому не отдаст», доказывая, что Чуковский – «юродствующий в революции», как и большинство «попутчиков», идеализирующих крестьянство. Троцкий старательно издевается и над «тараканами», и над «иконами»… (Добавим в скобках: новосибирская дипломница Мария Никифорова, автор работы о Троцком-критике и публицисте, справедливо соотносит болезненную реакцию вождя на «тараканов» с его неприятными воспоминаниями молодости – когда он в ссылке, сидя в мужицкой избе, читал Маркса, смахивая тараканов с его страниц; тараканы, иконы и избы – для него, пожалуй, антоним Марксу.)

«У меня к нему Троцкому отвращение физиологическое, – писал Чуковский позже в дневнике. – Замечательно, что и у него ко мне – то же самое: в своих статейках „Революция и литература“ он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытываю к нему».

Кондаков замечает, что Троцкий «прямо глумится над критиком»:

«Но так как корнями своими Чуковский все же целиком в прошлом, а это прошлое, в свою очередь, держалось на мохом и суеверием обросшем мужике, то Чуковский и ставит между собой и революцией старого заиконного национального таракана в качестве примиряющего начала. Стыд и срам! Срам и стыд! Учились по книжкам (на шее у того же мужика), упражнялись в журналах, переживали разные „эпохи“, создавали „направления“, а когда всерьез пришла революция, то убежище для национального духа открыли в самом темном тараканьем углу мужицкой избы».

Кондаков видит в сказках К. И. скрытые выпады против Троцкого: «В том же 1923 году Чуковский ответил всесильному Троцкому двумя „сказочками для детей“ – „Мойдодыром“ и „Тараканищем“. В первой из них словами: „А нечистым / Трубочистам – / Стыд и срам! / Стыд и срам!“ (почти буквально повторяя укоризны Троцкого) проповедует „чистоту“ страшилище Мойдодыр, в самом имени которого заключено гротескное приказание „мыть“ нечто „до дыр“, т. е. до уничтожения, порчи того предмета, который моют. Не каждый читатель, понятно, догадывался, что речь идет об „идеологической чистоте“ и, соответственно, о партийно-политических чистках в литературе и культуре в целом; тем более немногие могли прочесть весьма изощренный интертекст Чуковского».

Версия чрезвычайно соблазнительная. На совпадение «стыд-и-срама» обратил внимание и Борис Парамонов, да и кто бы не обратил? Впрочем, интертекстуальные изыскания совсем не обязательно выводят к истине, хотя и помогают строить очень красивые гипотезы. Парамонов упоминает также, «что „Мойдодыр“, по новейшим исследованиям, – сатира на Маяковского, с которым у Чуковского тоже были достаточно сложные отношения…». И. В. Кондаков предполагает, что Мойдодыр – это карикатурный портрет Троцкого, умывальников начальника и мочалок командира: стоит ему топнуть ногой, как на несчастного грязнулю-писателя налетят, и залают, и завоют, и ногами застучат…